Тоурунн из Камбара закрыла г паза, откинула голову назад, прижала руки к груди и шепотом повторила:

— А на его лепестках была золотая пыль.

Некоторое время она сидела в молчаливом восторге, закрыв глаза и прижав руки к груди, наконец она снова открыла глаза, взглянула на юношу и сказала:

— Подожди немного, дружочек, я пойду и поговорю с ним.

И вот он лежит один в комнате напротив чудной фарфоровой собачки, и, пока таинственные силы совещаются, жизнь его покоится на чаше весов, а из кухни доносится аромат горячих блинчиков и веселый смех.

Через минуту Тоурунн вернулась, неся поднос с дымящимися блинчиками и большую бутылку, на донышке которой было немного лекарства. Ни кофе, ни молока она не принесла. Она осторожно поставила поднос на стол, посмотрела на юношу со своей многозначительной улыбкой, блеснув глазами — этот блеск напомнил ему отражение света в стекле, — и уверенно сказала:

— Больше тебе нечего бояться, твои носилки останутся здесь. Фридрик считает, что ему нет необходимости приходить самому. Он велел тебе выпить это лекарство. И передал мне для тебя токи.

Она взяла большую бутылку с лекарством, наклонила ее осторожно и начала капать в чайную ложку, тщательно отсчитывая капли, на бутылке была наклеена бумажка, а на бумажке большими печатными буквами было написано: «Борная кислота».

Потом Тоурунн с улыбкой подошла к нему и дала ему выпить лекарство.

— Теперь ложись, сейчас начнет действовать лекарство, — сказала она, — а потом получишь токи.

Не успел он выпить, как уже почувствовал действие лекарства. Оно дало ему неведомые раньше силы, которые волнами прокатились по его телу от самых глубин сердца до нервных окончаний кожи и наполнили его душу необычайной радостью. А девушка уже сидела рядом с ним, закрыв глаза, откинув назад голову и положив кончики пальцев ему на виски. С каждым мгновением ему становилось легче и легче, чужая неведомая сила входила в его земную оболочку и заставляла ее светиться.

— Чувствуешь токи? — спросила Тоурунн из Камбара, и ее пальцы дрогнули у него на висках. — Вот они появляются. Чувствуешь дрожь?

Оулавюр ясно ощущал трепет, исходивший от ее дрожавших пальцев, он становился все сильнее и сильнее, пока наконец ее всю не начала бить дрожь и руки не перестали ей повиноваться. Вскоре эта дрожь передалась и юноше, и вот уже их обоих с головы до ног, словно листок на ветру, била дрожь, какая-то сила приковала их друг к другу. На мгновение ему показалось, что они уже никогда не смогут разъединиться, разум юноши мутился все больше и больше и грозил совсем раствориться в этой бессмысленной дрожи.

Когда юноша пришел в себя, токи исчезли, дрожь прекратилась, а Тоурунн стояла перед ним и в страхе звала его по имени; к счастью, он не умер, только ненадолго потерял сознание. Она покропила его лоб своим чудодейственным лекарством.

— Ну вот, — сказала она, — все уже позади. А теперь ешь блинчики.

Никогда в жизни, ни раньше, ни потом, он не ел ничего, что могло хотя бы отдаленно сравниться с этими блинчиками. Он глотал эти шедевры кулинарного искусства один за другим, а Тоурунн из Камбара сидела рядом и смотрела, как он ест. Время от времени она проводила ладонью по его рыжим волосам, напоминавшим цветок, покрытый золотой пылью. Когда блинчики были съедены, она протянула ему руку и сказала:

— А теперь мы с тобой выйдем в весеннюю ночь. Она взяла его под руку, они вместе поднялись, и плечо к плечу вышли из дома, и пошли по крыльцу, по двору, по лугу.

Ночь, светло-голубая и прохладная, была подернута прозрачной дымкой, совсем как глаза Тоурунн, легкие облака горели на востоке, мирно паслись на лугу овцы, дремали собаки, туман застилал низины, подбираясь к подножью гор и расстилаясь вдоль всего хребта; белый фьорд в легкой ряби, ласточки. Тоурунн и Оулавюр стояли на лугу среди белых овец и смотрели вдаль, и сами они были почти воздушные, и действительность перестала существовать, и остались только дурманящие чары весенней ночи, ни явь, ни сон, царящие над всем миром, над сознанием.

Он спрятал лицо у нее на груди.

— Господи, — прошептал он, снова услышав звуки божественного откровения. — Я этого не стою!

Она ласково погладила его золотистые волосы.

— Господи, — простонал он. — Я всегда знал, что так будет.

Он чувствовал себя так, как будто долго-долго блуждал у самого истока жизни, и он знал, что больше ему нечего бояться во веки веков.

Утром хозяйка накормила их холодными блинчиками, дочери ее еще спали. В благодарность за ночлег они оставили хозяевам носилки и отправились в путь. День был такой же погожий, как и накануне. Когда в Исландии выдаются подряд два погожих дня, кажется, что все жизненные невзгоды кончились раз и навсегда. Воздух был насыщен запахом земли и моря. В гомоне морских птиц звучала нескончаемая любовная песня, В солнечных лучах таилось тихое материнское счастье забытья. Казалось, никогда не завянет ни буйная зелень лугов, ни скромная болотная трава. Море было так спокойно и зеркально, что немыслимо было даже представить себе, что оно может когда нибудь разбушеваться, что чистая ласковая синева небес снова станет ареной безжалостных бурь.

Они не спешили и не подгоняли лошадей. Это были вьючные рабочие клячи, нанятые в поселке. Скальд Реймар был сегодня уже не в таком приподнятом настроении и предпочитал помалкивать. Юноша очень удивлялся, что, такой разговорчивый вчера, сегодня он и словом не обмолвился насчет молниеносного исцеления борной кислотой и чудесными токами. Они ехали вдоль берега, где гнездилось множество морских ласточек, и этого скальда, ничего не понимавшего в вопросах духа, сверхъестественное удивляло не больше, чем если бы морская ласточка наделала ему на голову.

Но с юношей все обстояло иначе. Мысли его неустанно возвращались к блаженным воспоминаниям той ночи, когда голова его покоилась на груди этой неземной молодой женщины и он пил ее живительную колдовскую силу. Этой женщине было суждено стать его жизнью и правдой, источником здоровья и воскресения из мертвых. Знакомство с ней было радостью, как цветение, разлука была прекрасна, как неизлечимая тоска.

И было совсем непонятно, что он в это дивное раннее летнее утро после такой неправдоподобной ночи не мог вызвать в памяти ее образ. Даже руки ее не сохранились у него в памяти, хотя они умели творить чудеса. Ее образ казался ему лишь неясным видением, причудливой игрой света в прозрачном сосуде белой весенней ночи.

— Не понимаю почему, но я не могу вспомнить, как выглядели девушки из Камбара, — сказал он.

— А мне так совершенно безразлично, как эти чертовки выглядят, — ответил скальд Реймар. — Старшая известная шлюха, у нее уже есть двухлетний сопляк, средняя — парням проходу не дает, ну а третья — та попросту ведьма, если хочешь знать правду, и я точно знаю, что с шестью парнями она спала, а сколько у нее было еще, это уж неизвестно.

Оулавюр Каурасон обалдело поглядел на своего провожатого, открыл рот и снова закрыл его.

— Уж кто-кто, а я Тоту из Камбара знаю как облупленную;— продолжал Реймар. — Пусть себе летает по ночам на своем помеле. Ведьмы меня не интересуют.

Но, к счастью, Оулавюр вспомнил, что ночью он обещал Тоурунн из Камбара не верить ни одному слову из того, что этот скальд будет говорить о ней, и теперь уже никакая тень не могла омрачить то лучистое прозрачное воспоминание о девушке, которое он хранил в своей душе.

Нет, нет, нет, ничто не могло омрачить радость этого дня. Но чудеснее всего была появившаяся у него твердая уверенность в том, что он станет великим творцом и обогатит, подобно Сигурдуру Брейдфьорду, бессмертными творениями как рожденные, так и не рожденные еще поколения. Отныне ему не придется больше вымаливать со слезами у Бога, чтобы Бог продлил его жизнь, пока он не закончит начатое стихотворение. Теперь он был совершенно здоров и полон сил и мог писать поэму за поэмой для народа, который все еще ждет великих творений; теперь, если потребовалось бы, он мог бы написать даже историю целой округи со времен первых поселенцев и до наших дней.