Он протянул ей руку и тут же выдернул ее обратно. Он оказался даже настолько жесток, что подстегнул ее лошадь, когда та переходила через ручей. Но вот лошадь вышла из ручья и оказалась в другой округе.

Скальд поспешно отправился назад. Его шаги были легки, как шаги преступника, покидающего место преступления, или же человека, прошедшего очищение огнем, однако бежать он боялся, чтобы не обидеть ее, если она обернется, но по мере того, как расстояние между ними увеличивалось, он все прибавлял шагу, не чувствуя себя в безопасности, пока она не скроется из виду. Когда же она наконец скрылась за холмом, он бросился бежать. Он был готов бежать на край света. Он бежал изо всех сил, семимильными шагами, перепрыгивал через все, что попадалось ему под ноги, летел. Никогда раньше он, да и никто на свете, так не бегал. Он бежал без всякого усилия, легко, это был сверхъестественный бег, это было освобождение, это была сама свобода. Земля под ним казалась маленькой, как с высоты орлиного полета. Он пел, кричал, звал троллей, богов и эльфов, в которых никогда прежде не верил, в одной лощинке он начал даже кувыркаться. Он то делал несколько шагов на руках, то простирал их к небу и со слезами благодарил Всемогущего: Боже, Боже, Боже!

Наконец он распростерся на земле среди зарослей высокогорной карликовой вербы и вереска, свободный человек под синевой небес, и слушал биение собственного сердца. Нет на земле ничего прекраснее, чем быть выпущенным на свободу из тюрьмы. Это было самое восхитительное из всего, что ему, да и вообще кому бы то ни было, случалось переживать. Ему казалось, что детство снова возвращается к нему со всеми своими таинственными звуками.

Светлой ночью свободный человек сходит на берег в Свидинсвике. После шести лет тюрьмы он видит этот поселок в свете новых надежд. Ему нет еще и двадцати пяти лет.

Поселок спит, слышны только глухие ночные крики птиц, легко парящих над неподвижным, белым как молоко морем. Юноша и девушка договорились, что она будет ждать его у себя дома, когда он вернется после этой поездки. От нетерпения, от сознания, что он встретится с ней как свободный человек, без участия Бога и людей, у него кружится голова, в крови пробуждается блаженное беспокойство, горячо пламенеют щеки, тело охватывает неестественная легкость, словно в самом начале опьянения.

Подходя к ее дому, он заметил, что она мелькнула за занавеской в своей комнате. Он прикрыл калитку как можно тише. Едва он ступил на крыльцо, дверь отворилась, будто сама собой. Она стояла за дверью, она протянула ему руку, быстро провела его через порог и сени в свою комнату и осторожно заперла за ним дверь. Потом она подошла к нему. Не говоря ни слова, они прильнули друг к другу, топя в поцелуях свое смущение.

А ночь все шла. Все нити жизни сплелись в одну нить, все ее истоки вернулись к своему началу, царила одна любовь. Первые лучи солнца застали мужчину и женщину обнаженными, улыбающимися друг другу вечной улыбкой рода человеческого, и крики птиц теперь звучали уже громче, и море подернулось рябью от утреннего ветра, и они начали шепотом рассказывать друг другу историю своей любви.

— Как могло случиться, что все эти годы ты был ее пленником? — спросила девушка.

— Я не был ее пленником, — ответил скальд. — Я был пленником тех, кому тяжело. Но когда ты посмотрела на меня там, в сушильне, и спросила: «И ты позволяешь, чтобы тебя вернули?» — я почувствовал, что в моей жизни что-то произошло и что я уже никогда не смогу быть прежним.

— Здесь, в этой комнате, будет твой дом, если ты захочешь. Отныне ты будешь жить так, как подобает скальду. У тебя никогда ни в чем не будет недостатка. У нас здесь у всех легкая рука, все, к чему мы ни прикоснемся, начинает жить.

В лучах рассвета он оглядел эту комнату, которая превосходила красотой все человеческие жилища, растроганный, благодарный, онемевший, словно грешник, очутившийся после смерти в раю. Неужели правда, что в этом великолепном жилище он сложит бессмертные песни своих зрелых лет и напишет толстые книги о великих героях, героях, может быть, и не вполне достоверных, но все же более достоверных, чем живые люди, героях, которые обновляли мир или по крайней мере делали красоту более необходимой, чем раньше? Неужели правда, что он будет стоять, задумавшись, у этого окна за занавеской в летние погожие дни и смотреть, как небо отражается в морской глубине? Неужели правда, что зимними вечерами, когда снаружи доносится свист ветра и рокот моря, он будет спокойно сидеть здесь, у очага, окруженный преданностью этой женщины, олицетворяющей все самое благородное, что только есть в человеческой жизни?

— Сейчас я пойду и сожгу свою халупу со всем ненавистным мне скарбом, — сказал он.

— А что скажет на это владелец поселка? — спросила она.

— А кто что может сказать, если я сжег свой дом, потому что он мне опротивел? — сказал он. — Представляешь себе, как приятно смотреть, когда твое прошлое вместе с пламенем взовьется к небу и ты восстанешь из пепла новым человеком?

Она попросила его уйти до того, как проснется ее мачеха, потребуется какое-то время, чтобы подготовить ее к известию об их помолвке, но что бы там ни было, она скажет об этом дома уже сегодня. Она снова прильнула к нему и попросила:

— Поцелуй меня, Льоусвикинг, обними меня, я хочу снова ощутить тебя, еще никто никогда на свете не любил так сильно.

Прощальному поцелую в дверях, казалось, не будет конца, все едва не началось сызнова.

Скальд долго бродил один в утренней прохладе, пока солнце поднималось все выше и выше, невыспавшийся, немного одуревший после этой ночи, мечтая погрузиться в глубокий сон.

Он остановился на склоне холма и внимательно оглядел свою лачугу, слегка покосившуюся после весеннего нападения, радуясь мысли, что подожжет ее. Ни один человек не ненавидел какой-нибудь дом так сильно, как скальд ненавидел Небесный Чертог. Ни один человек не мучился так ни в одном доме, и, несмотря на это, он все-таки вышел отсюда живым. В этом доме он не пережил ни одной радостной минуты. В этом доме он никогда не был самим собой, никогда не произнес слова правды и всегда молчал о своем сокровенном, словно о совершенном преступлении. Все эти годы каждый раз, когда он переступал порог дома, это стоило ему борьбы с самим собой, борьбы, которая часто требовала всех его сил. Этот дом был не только единственным местом, где каждое душевное движение было для него мукой, но и единственным местом, где он до мозга костей был дурным человеком, каким только может быть человек в повседневной жизни, убежденно и непоправимо. Шесть лучших лет своей жизни он растратил в аду — и этим адом был его дом. Какое счастье увидеть наконец, как этот ад запылает!

Он открывает дверь, и затхлое зловоние ударяет ему в нос — вонь испорченной рыбы, свалявшегося гагачьего пуха, въевшейся копоти, плесени. Но, стоя в дверях и принюхиваясь к этому застоявшемуся запаху, он вдруг замечает на полу какой-то бесформенный узел, завернутый в черные лохмотья с приставшими конскими волосами и забрызганные глиной. Это человеческое существо.

Сперва ему трудно поверить своим глазам, уж не помешался ли он? Нетвердым шагом он входит в дом, надеясь, что видение исчезнет, прежде чем он осмелится дотронуться до него. Но видение не исчезает, и он дотрагивается до лежащей. Он обнял ее и поднял с пола. И оказалось, что она жива. Она открыла испуганные, молящие, полные слез глаза.

— Яртрудур, — сказал он. — Я ничего не понимаю. Как ты сюда попала?

Она опустилась к его ногам, обняла его колени и попросила:

— Во имя Бога, убей меня.

— Перестань, — сказал он и снова поднял ее. — Скажи мне лучше, чего ты хочешь?

Рыдая, она припала к его плечу и обвила руками его шею.

— Оулавюр, любимый, сердце и жизнь моя, Оулавюр, если ты позволишь мне умереть подле тебя, я и в смерти буду принадлежать тебе, это так же верно, как то, что я рожала твоих детей и хоронила их. Но если ты позволишь мне жить, я перенесу все, что ты возложишь на меня: если ты считаешь, что я зла, бей меня, если ты считаешь, что я уродлива, иди к другим женщинам, все, все, что угодно, только не отсылай меня в кромешный мрак, где я не буду тебя видеть.