После такого выпада скальд набрался храбрости, открыл рот и сказал:

— Я ищу работу.

Директор, казалось, впервые видел этого юношу, но еще хуже было то, что он, по-видимому, совершенно не понимал языка, на котором тот говорит.

— Ищешь работу? — удивленно прошепелявил он, словно повторяя слова какого-то незнакомого, диковинного языка. — Что это значит?

— Ну… ну, мне ведь надо что-то есть и где-то спать, — сказал юноша.

— Есть? И спать? — снова изумленно повторил директор, он был до того поражен, что позабыл про кусок, который поднес было ко рту, и в недоумении оглянулся на своих детей, которые надрывались от хохота независимо от того, молчал гость или говорил. Наконец директор взглянул вопросительно на жену в слабой надежде, не объяснит ли она ему, что все это означает.

— Есть и спать? Чего ему нужно?

— Не знаю, — сказала жена.

— Кто ты и откуда ты взялся? — спросил директор. Гость назвал себя, и дети уже просто взвыли от смеха, так им стало смешно, что у человека есть имя и что он откуда-то приехал.

— Да я вовсе не об этом тебя спрашиваю, — сказал директор. — Я хочу знать, под чью дудку ты пляшешь? Кто здесь тобой распоряжается?

— Я состою на попечении прихода, — ответил юноша.

— Ах вот как, ну и скотина этот староста! — сказал директор. — Иди сейчас же к нему и передай ему от меня, чтобы он провалился ко всем чертям! Диса, доченька, закрой за этим человеком дверь! Я не выношу сквозняка в доме!

Нескладная долговязая девчонка, которой уже, наверное, пора было конфирмоваться, вся перепачканная жиром, встала, чтобы закрыть за юношей дверь, но он все не уходил.

— Староста прогнал меня раз и навсегда, — сказал он.

— Что? Староста прогнал тебя? Это на него похоже, на этого болвана и крысу.

— Он велел мне идти таскать камни, — сказал юноша.

— Велел таскать камни? Так и сказал? Да как он смеет! Насколько мне известно, это я решаю, кто здесь в поселке будет таскать камни, а кто не будет.

— Ну иди же, чего встал! — сказала девчонка, которая все еще стояла у двери, готовая захлопнуть ее.

— Какого черта ты гонишь из дома незнакомого человека, дуреха? — рассердился директор Пьетур. — Входи, дружок, раз староста тебя выгнал, и расскажи мне о себе поподробнее.

Юноша перешагнул порог и начал рассказывать свою историю, но едва он дошел до того места, как его отправили на воспитание к хозяевам хутора Подножье, дети подняли такой вой, что даже приказание отца заткнуться не смогло утихомирить их.

— Плюнь на них, пусть эти болваны дерут глотки! — крикнул директор, стараясь перекричать шум. — Здесь так принято, этим бандитам больше делать нечего, как высмеивать чужих людей да гоготать. Но слава Богу, никто не обращает на них внимания. Продолжай!

Однако юноша потерял нить рассказа и никак не мог снова найти ее, ему казалось, что все окутал белый туман, он вспотел и беспокойно мял в руках шапку.

— Есть ли у тебя какие-нибудь таланты? — спросил директор, убедившись, что с историей жизни больше ничего не получится.

Этот вопрос спас юного скальда. Он умел удивительно быстро уловить даже самую незаметную нотку сочувствия и тут же воспользоваться ею, поэтому он поспешил ответить «да». Он сказал, что всегда чувствовал в себе особую склонность ко всему духовному.

— Что, что? — удивился директор, перестал жевать и свысока взглянул на юношу, а дети опять разразились дружными воплями.

— Жена, выгони отсюда детей. Я не желаю, чтобы эти болваны торчали здесь, пока я разговариваю с людьми.

К счастью, болваны уже наелись, но, прежде чем покинуть столовую, они, пробегая мимо гостя, строили ему длинные носы и душераздирающе вопили.

— Что ты имеешь в виду, говоря, что у тебя есть склонность ко всему духовному, дружок? — спросил директор, когда стало тихо.

— Поэзию и науку, — ответил юноша.

Директор мгновенно преобразился, он сказал:

— Присядь, пока я поем, нам надо поговорить. Дело в том, что, если б я не стал директором, я непременно стал бы скальдом и ученым. У меня есть к этому способности. Но такова уж судьба человеческая, дружище, теперь мне приходится довольствоваться лишь сочинением небольших стихотворений к случаю, то есть я подыскиваю темы для стихотворений и поручаю одной знакомой женщине написать их за меня. А ты пробовал когда-нибудь сам сочинять стихи?

— Да, — ответил Оулавюр Каурасон Льоусвикинг, — я сочинил всего восемьсот шестьдесят пять стихотворений, они все записаны у меня в тетрадях, которые мне прислал отец. Кроме того, я написал много поздравительных куплетов и шуточных четверостиший, но они у меня не сохранились.

— Послушай, дружок, — сказал тогда директор. — Разреши мне, как старшему, сделать тебе одно замечание: ты ничего не достигнешь тем, что будешь стараться написать как можно больше. Я никогда не писал слишком много. Одно-два стихотворения, когда необходимо; стихи по поводу разных торжественных случаев или внезапных несчастий — этого довольно. Но писать сотни стихов без особых причин — это, как правило, кончается нытьем и жалобами на всякие несуществующие беды, потому что человеку начинает казаться, что он живет недостаточно хорошо. Так я никогда не пишу. Надеюсь, и ты тоже не из тех, кто пишет подобным образом. Скальд должен быть здоровым и в радости и в горе. Я признаю только здоровую поэзию. Я не признаю современных так называемых реалистических поэтов, вроде этого голодранца из Скьоула, которые роются по помойкам, потому что копаться в грязи присуще их свинской натуре. Скальд должен воспевать «страну, где мир царит и равенство живет». Ты меня понимаешь?

— Да, — сказал юноша, понимая, что сейчас ему больше всего пригодился бы тот талант, который чудом перенес бы остатки директорского обеда в рот талантливого скальда.

— Ну, тогда все в порядке, — заявил директор. — Все молодые скальды должны привыкнуть писать о прекрасном и добром. Как только я кончу есть, ты сможешь послушать мое последнее стихотворение. А что касается науки и разных исследований, мы здесь ими тоже весьма интересуемся, ибо они помогают поднимать простых людей на более высокую ступень и приучают их думать не только о желудке. Я давно уже мечтаю организовать у нас в поселке небольшое научное общество во главе с моим управляющим, доктором, пастором и, может быть, судьей, хотя он живет и не здесь. Этой зимой я сам провел несколько опытов вместе с одной молодой девушкой, но, честно говоря, пока еще не получил убедительных результатов, правда, мне кажется, что в конце концов все будет в порядке. Надеюсь, она все-таки согласится на необходимый эксперимент. Я поклялся, что с ее помощью я получу неопровержимые доказательства. Как видишь, дружище, и мы здесь в Свидинсвике тоже интересуемся духовными проблемами.

— Да, — сказал скальд, — но мне еще нет и восемнадцати и я не получил должного образования, чтобы понять все, о чем ты говоришь.

— Ну, никто на это и не рассчитывает, — сказал директор Пьетур, великодушно прощая юноше его необразованность. — Никто и не ждет, чтобы какой-то несчастный подопечный прихода, заброшенный в глухой фьорд, разбирался во всех тонкостях современной науки. Но одно-то, я надеюсь, ты понял, если только ты действительно интересуешься духовными вопросами, а именно то, что современная наука должна иметь лишь одну цель, и эта цель — загробная жизнь. Я не признаю других наук и исследований, кроме тех, которые своим главным объектом считают загробную жизнь. Мой девиз — разумное христианство. Надеюсь, тебе это понятно?

— Да, — сказал юноша.

— Ибо какой смысл был бы в этой земной жизни, если бы за ней не следовала жизнь небесная?

— Это верно, — согласился юноша. — Если человеку живется хорошо, он хочет жить вечно. А почему людям живется плохо? Да потому, что им недостает правильного взгляда на жизнь, им не хватает разумного христианства. — С этими словами директор, насытившись, вытер рот рукавом и тыльной стороной ладони, заботливо стер все пятна супа с отворотов пиджака, вынул верхнюю челюсть, насыпал табака на ту часть, которая прилегает к нёбу, и вставил челюсть на прежнее место.