Начальник подошёл к моей койке.
– Что случилось с тобой, Фёдоров?
Морщась от боли и тяжело дыша, я ответил:
– Около полуночи начались сильные боли и не прекращаются до сих пор.
Он вызвал старшину и приказал готовить повозку, чтобы довезти меня до одиннадцатой заставы, куда могла добраться неотложка. У нас уже выпал снег. Его было не так много, и ещё можно было проехать на телеге (к слову, в Грузии не знают, что такое сани). Быстро запрягли лошадь и погрузили меня в телегу. Плохо помню десятикилометровый путь на тряской телеге по каменистой дороге. Казалось, мне было всё хуже и хуже.
На одиннадцатой заставе меня перегрузили в «скорую» и повезли в госпиталь в Ахалцихе. В машине трясло не так сильно, и по дороге мне полегчало. Боль, кажется, прошла. Со мной рядом сидел санитар и, заметив, что я перестал стонать, спросил:
– Что, отпустило?
– Ага, перестало, вроде бы.
– Но ты это, всё равно говори, что болит. Иначе отправят обратно, а с вашей заставы в следующий раз могут и не довезти. Был случай, когда с дальней заставы одного не успели, с таким же приступом… Умер по дороге в госпиталь.
Когда мы доехали до госпиталя, санитар – крупный малый – взвалил меня на спину и по пути в приёмную напомнил ещё раз, чтобы я не подавал виду, что боли прошли. Он затащил меня в приёмный покой и уложил на кушетку. Вышел врач. Как он меня ни крутил, в какое место ни нажимал, даже ноги поднимал, я всё равно стонал: «Ой, больно!» Врач вынес вердикт: «На операцию». Мой сердобольный санитар лишь тогда со мной простился. Пожелал скорейшего выздоровления, я же в ответ промямлил: «Спасибо».
Мне говорили, что при третьем приступе аппендикс обычно лопается и отравляет весь организм. А у меня приступ длился аж двенадцать часов.
В моей палате было ещё пятеро больных, все – солдаты из разных родов войск. Пограничником здесь я был единственным. Мне сказали, чтобы я два дня до операции не ел. Ночь прошла нормально. А утром те, кто мог ходить, пошли в столовую, я же отправился в библиотеку и взял там книгу (если не ошибаюсь, это была книга Ильи Амурского «Матрос Железняков»).
Ещё в это утро я решил бросить курить. Я баловался табаком в основном после принятия пищи, а тут два дня есть запретили. Забегая вперёд, скажу, что после этого решения я больше пяти лет не курил.
Книга меня отвлекала от мыслей о еде. Я так ей увлёкся, наверное, не только потому что она была очень уж интересной, просто надо иметь в виду, что уже два года, как я вообще книг в руки не брал.
* * *
Перед операцией, ещё в палате, мне сделали укол. Эта инъекция ввела меня в такое благодушное настроение, что мне всё стало нипочём. Я спокойно пошёл на операцию, лёг, куда показали. Мне сделали ещё пять болезненных уколов в нижнюю правую часть живота. Хирург-грузин говорил почти без акцента:
– Тебя привязывать к операционному столу или нет?
– Привязывайте, да покрепче, – усмехнулся я. – А то я не знаю, как себя поведу, когда резать начнёте.
Меня привязали. Внизу живота тем временем всё как будто одеревенело. Глаза мои закрыли простынёй. Я чувствовал, что со мной что-то творят, мне послышался небольшой треск, а после этого как будто из моего живота что-то достали. При этом никакой боли я не чувствовал. Минут через двадцать с меня убрали простынку. Хирург поинтересовался:
– Показать, что я у тебя отрезал?
– Нет, не надо, – отказался я.
Меня перенесли в палату. На шов положили клеёнчатый мешочек с песком. Постепенно «заморозка» - анестезия прошла. На её место пришла довольно сильная боль. Как назло, захотелось справить малую нужду. Что делать в этом случае, я не знал. Терпел, сколько мог, а потом убрал со шва мешочек с песком и сполз с койки. Под ней оказалась эмалированная чашка, куда я и облегчился, стоя на коленях. Снова заполз в постель, положил песок обратно на шов и так пролежал до утра.
Утром, после трёхдневного голодания, наконец-то мне принесли немного покушать. Хирург на обходе проверил шов и сказал, что всё идёт нормально.
Был конец сентября, а погода была ненастная. Шёл снег с дождём. Через два дня я захотел в туалет, который находился на улице. Встал и пошёл. Было холодновато, поскольку из одежды на нас была только нательная рубашка да кальсоны, даже халатов не было. Мой поход на улицу увидел солдат-молдаванин, которому тоже удалили аппендицит в тот же день, что и мне. Следом за мной он тоже отправился в туалет. А на другой день у него резко поднялась температура, сразу же засуетились медсёстры, вызвали хирурга. В конце концов, врач ведь тоже отвечает за свою работу, вдруг во время операции занёс какую-то инфекцию. Поэтому он и устроил молдаванину настоящий допрос. Солдату пришлось признаться, что он ходил на улицу. Хирург удовлетворился этим ответом и ещё добавил, мол, вон пограничник на улицу не ходил – и здоров. Нашему больному по нескольку раз в день ставили уколы, а я продолжать втихаря ходить по надобности на улицу.
В госпитале я в основном проводил время, лёжа на койке за чтением книг. Прочитал ещё «Танкер „Дербент“» Юрия Крымова и какую-то фантастику об аппарате, движущемся под землёй и управлявшемся находящимися внутри него людьми. Может, что-то ещё читал, но остальное не запомнилось.
Прошло девять дней после операции. Нас с молдаванином выписали из госпиталя вместе, в один день. Каждый из нас пошёл в свою часть.
Глава 66. ПИСАРЬ
Из госпиталя я пришёл прямиком в штаб части. Направлялся в комнату приезжих, когда – вот судьба! – встретил своего начальника заставы, который меня провожал в госпиталь одиннадцать дней назад. Он был уже в звании капитана и при новеньких погонах. Мы с ним по-военному поприветствовали друг друга, а потом поздоровались за руку. Я его поздравил с присвоением нового звания, а он меня – с выздоровлением.
– Готов нести службу на заставе, товарищ капитан! – доложил я.
– Да погоди ты с заставой, – отмахнулся он. – Я теперь начальник штаба учебного батальона. Мне вот писарь как раз нужен. Пойдёшь ко мне в штаб?
– Я согласен. Спасибо, – ответил я, не раздумывая.
– Пойдём сразу в штаб. Там есть койка, на которой ты будешь спать. А я сообщу в отдел кадров, чтобы тебя не «потеряли».
Вот так случайная встреча изменила мою судьбу минимум на три месяца. Это время я не буду ходить в ночные наряды в мороз и пургу. Писарь из меня, надо признать, никудышный, так как за прошедшие семь лет после школы кроме писем (да ещё одного летнего сезона учётчиком в тракторной бригаде) я ничего и не писал.
* * *
В штабе батальона я находился в течение полутора суток. Как выяснилось, одной из обязанностей писаря штаба учебного батальона было поддерживать благоприятную температуру в помещении, то есть топить печь. Она была большой, круглой, высотой аж до потолка, вделанная в кирпичную перегородку и обитая железом. Покрашена она была в чёрный цвет. Одна половина печи выступала в один кабинет, другая – в другой. Эта печь, по-моему, называлась голландкой.
Дальний кабинет занимал командир батальона со своим заместителем, а в первом (проходном) находилось рабочее место начальника штаба и писаря.
Топить нужно было дровами, которые приходилось носить со склада. Это оказалось довольно далеко. В первый же день я отправился за дровами. Набрал столько, сколько, по моему мнению, было необходимо, но почувствовал боль в правом боку. Пришлось половину оставить. Мой начальник увидел меня и понял, что рано мне носить тяжести. Я и сам не ожидал такой подляны от своего организма. Второй раз я принёс ещё меньше дров. Начальник штаба вздохнул и сказал:
– Придётся нам с тобой распрощаться, Фёдоров. Завтра подыщу тебе замену. Но ты не переживай, пойдёшь писарем в учебную роту, там не нужно будет поднимать и носить тяжести.
* * *
На другой день я был уже писарем второй роты. Жил я и работал в общей казарме. В дальнем углу перед окном находилась моя койка и письменный стол. Поначалу приходилось писать много. Нужно было выписать всем ста двадцати новобранцам служебные книжки. А писать приходилось в присутствии каждого в отдельности, плюс ещё успевать заносить некоторые анкетные данные в журнал. Выводил буквы я старательно, поэтому получалось медленно. Одно радовало, что почерк у меня был неплохой. Так меня научила первая моя учительница. Писать приходилось вечерами, поскольку днём ребята были на занятиях.