После ритуала пришло время прощаться Ефиму с родными. Вначале подошёл к сестре, которая была на него очень похожа, оба были светловолосыми.

– Лена, ты должна остаться в доме за хозяйку, точнее, за хозяина. За меня. Может, и с пчёлами управишься?

– Я постараюсь, брат, – давясь слезами, ответила она.

– С Наташей живите дружно.

Подошёл к жене и детям – трём дочерям. Младшую, Галю, взял на руки, а старшие обняли его с двух сторон. Он им говорил:

– Несмотря ни на что, учитесь, не бросайте.

Подошёл и обнял брата (моего папу) и сказал:

– Я жду тебя там, брат… – и не уточнил, где.

А меня приподнял на руках:

– Ты, малыш, будешь продолжателем нашего рода и фамилии, если мы не вернёмся.

Ефим вышел во двор, где его ожидал верный Рыжик, который ещё не догадывался, что их обоих дальше ожидает. Дядя обнял за шею своего коня, а когда повернулся к людям, по его щекам катились слёзы. Но он сумел сказать прощальные слова:

– Простите, люди, если было что не так. Прощайте.

Он сел на коня. Почти все провожающие плакали, а некоторые рыдали в голос. Поняли все, что потеряли в эти минуты и хорошего председателя, и самого красивого и быстрого коня. Ефим выехал со двора, все ринулись за ним, но он помахал рукой и поскакал в страшную неизвестность.

Мой папа потом спросил меня:

– Знаешь, почему дядя Ефим обнял коня и заплакал?

– Нет, не знаю, скажи.

– Рыжик наш конь, его ещё жеребёнком забрали в колхоз вместе с другими лошадьми и его матерью, во время коллективизации. Забрали и сбрую, и инвентарь – плуги и бороны. Когда Ефима выбрали председателем, а ему полагалась ездовая лошадь, он сразу выбрал Рыжика и всюду ездил на нём. Но дома держать не имел права, и приходилось каждый день вечером его отводить в колхозную конюшню, а утром оттуда забирать.

Вдалеке шла война, которая нас, детей, касалась только косвенно. И мы оставались детьми. Жила у нас в деревне девочка Лида Ворончихина. Её отец Пётр работал мельником. Он был инвалидом, потерял ногу во время работы на железнодорожной станции Балезино. Жили они не бедно. Пётр каждый день ходил по нашему переулку на мельницу и обратно на своей деревянной ноге. Их дом стоял на главной улице деревни, на повороте в наш переулок. Во дворе у них были качели, и мы с ребятами там часто собирались. Нас приглашала Лида. Она была маленького роста, хотя старше меня и моих сверстников на два года и училась на два класса выше. Ей было уже 11 лет, а нам по 9 или около того, но выглядела она даже моложе нас. В своём дворе она организовывала, кроме качелей, всякие игры, конкурсы. После игр шли купаться, и опять во главе шла Лида.

В конце главной улицы в низине протекала речка, через которую был мост и небольшая плотинка, которая образовывала небольшой пруд, как нельзя более подходящий для купания детворы – глубина чуть выше пояса, для тех, кто не умел плавать. Лида первой подходила к берегу и одним движением руки сбрасывала с себя платьице, будто мешок, и, совершенно голая, прыгала первой в воду. В то время трусов и плавок никто не имел. Мы, мальчишки – нас около шести – следовали её примеру и тоже голышом заскакивали в воду. Мы барахтались там по полчаса, пока вода не становилась мутной – нам было весело и прохладно. Потом атаманша командовала: «Ребята, кончай купаться!» – и первая выходила из воды, но не спешила одеваться, а прогуливалась вдоль берега, словно на подиуме показа мод. Мы тоже не стеснялись на неё смотреть. Перед нами ходила обнажённая маленькая, худенькая, но стройная девчушка, показывая свои «прелести». Правда, «прелесть» у неё была лишь одна, а другие ещё не сформировались. Вот за эту «прелесть», которую нам она не стеснялась показывать, ребята её прозвали Пичи Питюк, в переводе «маленькая писька». Но никто не смел её так называть в глаза, только тихонько между собой.

В один из таких дней, когда все уже оделись и пошли в деревню, Лида сказала приказным тоном:

– Ребята, завтра идём собирать землянику на вырубки за мельницей. Сбор в 8 часов у конюшни!

Мы все подняли руки и крикнули:

– Ура-а-а-а!

Назавтра все дружно собрались. Пришли ребята, мои одноклассники с ворончихинской половины деревни. В компании лишь я один Фёдоров оказался. Лида повела нас на мельницу. Там встретилась с отцом, и минуту с ним о чём-то поговорила. Затем мы гурьбой двинулись к мосту через реку Сепыч и успешно её форсировали. За мостом располагалась большая ровная зелёная лужайка, где мы устроили «игру-гадалку». По ней определяли, кто сколько соберёт ягод. Бросали вперёд каждый свою, пока пустую, посуду: стаканы, кружки, чашки, банки – у кого что было, и определяли: посуда лежит вверх дном – будет пустой, на боку – половина, стоит на дне – будет полна.

Дошли до вырубки, и тут уже началось настоящее соревнование – кто больше наберёт. Ягод было много, Лида знала хорошие места. Большинство набрало полные свои посудины. Мы с Геной в том числе, а вот его двоюродный брат Ваня (он отличался раскосыми глазами) набрал меньше всех ягод.

Наша Лида и зимой нам покоя не давала. Находила пьесы и вечерами, в неотапливаемом клубе, при свете коптилки (лампы без стеклянной колбы) разучивала с нами роли. Помню, мне как-то досталась роль пожилой женщины. Лида была режиссёром и постановщиком в одном лице, и роли распределяла тоже она. Девочек нашего возраста было всего двое, и они не были очень активными, поэтому мне пришлось надеть и повязать платок и сыграть женскую роль. В таком виде я и выступал перед публикой, которая приходила посмотреть на наши чудачества.

В школе Лида была отличницей, и, окончив семилетку в 1945 году, она уехала из Кваки учиться дальше.

Однако шла война, враг рвался к Москве. Стране всё больше нужно было защитников Отечества. Этим же летом 1941 г. призвали моего второго дядю – Ивана. Жил он от нас, по меркам того времени, далеко – 25 км. Отца на проводы с работы не отпустили, так что мы его не провожали. А уже осенью тётя Маруся получила похоронную: «Погиб геройски при защите города Смоленска». Ему в то время было 26 лет. В Балезино у него осталась семья – жена Маруся (украинка по национальности) и двое детей: шестилетний сын Евгений и четырёхлетняя дочь Галина. От него у меня остались подарки: толстая книга с глянцевыми страницами по агрономии, шкатулка с никелированными гирьками весом от одного до 50 граммов, и ещё весы для этих разновесов. Всё это было превращено в игрушки, а гирьки даже использовали иногда для игры в чику.

Нашего отца призвали в конце сентября 1941 года, после окончания уборки урожая. Ему вручили повестку, когда он был в райцентре Красногорье. На прощание с семьёй и дорогу до сборного пункта в г. Глазов (от нас в сорока километрах) ему дали одни сутки. В отсутствие автотранспорта это довольно утомительная и долгая дорога. Так что проводы были в спешке. Собрались родственники, коих было почти полдеревни. Пели прощальные песни, плакали. Отец, по заведённому обычаю, прибил к верхней дверной перекладине монеткой лоскутки новой разноцветной материи. Вот и в нашем доме появилась отметина: ушёл на войну человек. А прожил он в нём, как построил, всего один год… На прощание папа поднял меня, поцеловал и сказал:

– Слушайся маму, помогай ей, учись в школе. Ты теперь в семье за мужчину.

– Буду, буду слушаться и помогать, – пообещал я.

После ухода отца на войну я оказался помощником у мамы. Мы с ней пилили, кололи дрова, ухаживали за домашними животными и птицей. Поили, кормили их. Воду носили из соседского колодца, а в зимнее время, когда вода в колодце замерзала – возили на санках в бочонке из родника.

Мама работала в колхозе. Я ходил в школу, во второй класс. Поэтому всю домашнюю работу приходилось выполнять рано утром и вечером. Большинство моих одноклассников не были обременены домашней работой, поскольку у них имелись старшие братья или сёстры, которые моих сверстников считали малышами. И у них не было причины торопиться домой. По пути из школы дети устраивали игры, борьбу, а иногда и потасовки. А мне играть было некогда. Я выбегал из школы одним из первых и мчался один домой, чтобы засветло сделать необходимую хозяйственную домашнюю работу. А бегал я быстро, и если уж вырвался вперёд, то никто даже не пытался догнать. Правда, иногда меня опережали и ставили «заслон». Если прорваться не удавалось, приходилось принимать условия игры, стараясь при первом же удобном случае исчезнуть. Обычно прибегал я домой почти на час раньше других.