Постепенно я сдружился со старшиной роты, сержантом, родом из Подмосковья. Он мне доверил ходить на почту за письмами и посылками. Я брал двоих солдат из роты и шёл на почту. Посылок обычно было немного.
Письма мы раскладывали на моём столе, а посылки несли в каптёрку, и там в присутствии адресата их вскрывал старшина. Иногда нас чем-нибудь угощали. А однажды в посылке обнаружилась бутылка крепкого спиртного. Старшина заявил:
– В армии спиртное не положено!
– Я не просил, – начал оправдываться хозяин посылки. Потом пожал плечами: – Что хотите, то и делайте.
Мы пошли на компромисс, распив бутылку на троих.
* * *
Как-то утром к нам в казарму зашёл дежурный офицер части. Рота была на физзарядке. А я спал, поскольку считал, что команда «Рота, подъём!» ко мне не относится. Дежурный, подойдя к моей койке, спросил у командиров, находящихся в казарме:
– А это кто?
– Писарь.
Этим словом всё было сказано. Я слышал этот разговор, но глаз не открывал, и меня никто не тронул. Обычно я поднимался, когда уже нужно было готовиться к завтраку.
7 ноября, в День Великой Октябрьской социалистической революции мне поваляться в постели не удалось. Всю нашу роту подняли для участия в параде в городе Ахалцихе. После завтрака мы переоделись в парадную форму и вышли на построение. Нас передвигали, переставляли в разные места колонны, как будто кто-то играл в громадный тетрис. Когда, наконец, по мнению командиров, удалось добиться какой-то стройности, начались тренировки по строевой подготовке на плацу. Я вспомнил, как два года назад сам здесь же постигал азы армейской шагистики.
Тренировка длилась полтора часа с двумя перерывами. А затем мы пошли строем в центр Ахалцихе, где была сооружена трибуна, на которой находились руководители города, района и командиры воинских частей, дислоцированных поблизости.
Вначале прошла демонстрация трудящихся, за ними двинулись воинские части. Открывали парад пограничники во главе с бравым подполковником (заместителем командира части) со знаменем части. За ним следовали музыкальный оркестр и две роты солдат, в авангарде которых шли командиры. Первую роту составляли «ветераны парадов», которым два раза в году приходилось участвовать в подобных торжественных смотрах. Это была маневровая группа, авторота и другие подразделения, дислоцирующиеся при штабе части. Второй ротой была наша учебная, в которой правофланговым маршировал я и два моих коллеги из других учебных рот. Мы прошли чётко, без единого сбоя, хотя срок службы у солдат нашей роты был чуть более месяца.
После парада мы всей ротой сфотографировались у полуразрушенной стены крепости. Это фото у меня сохранилось. Запомнился ещё один эпизод времён моей писарской деятельности в роте. Мне, как отслужившему два года, прибавили денежное довольствие с тридцати до пятидесяти рублей. Старшина, узнав про это, подмигнул мне:
– Надо бы «обмыть» это событие!
– Хм, я не против. Только вот как и где?
– Это я беру на себя, – сказал он.
Учебных обязанностей у старшины роты не было, он занимался сугубо хозяйственными делами. Поэтому днём, как и я, иногда был свободен. На следующий день он принёс две увольнительные, для себя и для меня.
* * *
День был хороший, солнечный, с лёгким морозцем. Мы погуляли по городу, зашли в кафе, сели за стол. Заказали по сто грамм водочки и лёгкую закуску. Старшина вдруг обратил внимание на мою шапку:
– Что это она у тебя такая истрёпанная?
– Да я же на Кюмбете служу, а там она почти круглый год на голове! По крайней мере, десять месяцев в году точно.
– Мы тебе достанем новую шапку, – пообещал он.
Два часа мы провели в городе. А вечером в клубе показывали художественный фильм. Свободных мест было мало, и мне пришлось сесть рядом с офицером. Я остерегался «дыхнуть» в его сторону, чтобы он не заметил запаха спиртного, но он не обратил на меня никакого внимания.
* * *
На другой день, когда солдаты ушли в столовую, мы со старшиной остались вдвоём в казарме. Даже дневального не было. А на постелях, аккуратно заправленных, лежали в один ряд новенькие шапки с пятиконечными звёздочками. Старшина предложил:
– Примеряй любую, которая понравится и подойдёт. Будет твоей.
– Мне неудобно брать чужое, – возразил я.
– Да какое чужое-то! Здесь ничего чужого, всё общее! Ну что стоишь? Приказываю примерить и мне доложить! – улыбаясь, скомандовал он.
Я примерил две шапки. Одна из них оказалась как раз по моей голове. Он её забрал в свою каптёрку, которая находилась на улице через дорожку. А обратно принёс «древнюю», почти потемневшую шапку и положил её на место новой.
– Ты пока на учебном ходи в своей шапке. А эту получишь в конце учебного.
– Слушаюсь, товарищ сержант! – отчеканил я, нарочно пристукнув каблуками и приложив руку к шапке. Он засмеялся, и мы с ним пошли в столовую.
Когда мы вернулись, наша махинация была уже раскрыта. И молодой солдат сразу обратился к старшине:
– Товарищ сержант! У меня шапку украли.
– А что у тебя в руках? – строго спросил старшина.
– Шапка, но не моя. Эта очень старая.
– Значит, не украли, а подменили, – резонно заметил сержант. – Ты можешь узнать свою шапку из тех, что здесь лежат? Может, ты какую-нибудь отметку на ней делал?
– Никак нет, не делал.
– Тогда ты её вряд ли найдёшь. Я постараюсь найти тебе шапку получше, но новой не обещаю.
Через день он действительно принёс довольно приличную шапку – нашлась в каптёрке у другого ротного старшины. На этом молодой солдат успокоился, конфликт был исчерпан. Но в казарме после этого постоянно стал дежурить дневальный.
* * *
Новый, 1954-й год я встречал в компании старшины, который получил у начальства на нас двоих увольнительные в город. В Ахалцихе проживали грузины, армяне и курды, а вот русских, кроме семей офицеров и сверхсрочников, не было. Поэтому наши попытки познакомиться с девушками были безуспешными.
Мы зашли в знакомое нам кафе. Выпили за Новый год, вторую подняли «за то, чтобы в этом году нам оказаться дома». Немного погуляли по городу и вернулись в часть.
Со своим начальником заставы капитаном Кирилловым я иногда встречался по служебным делам в его штабе: приносил списки, получал для роты планы учебных занятий. Иногда выполнял поручения командира роты. Кириллов всегда интересовался моим здоровьем, самочувствием, и вообще тем, как мне служится в роте. Я отвечал бодро: «Всё хорошо!». Так оно и было.
* * *
После середины января наш учебный батальон временно прекратил своё существование – до осени. Ребят распределили по заставам и другим подразделениям части. А мне сказали, что я останусь при штабе и стану писарем квартирно-эксплуатационного отдела (КЭО).
С нового года началось сокращение некоторых должностей сержантского состава, имеющих высокое денежное довольствие. Так, мой предшественник, прослуживший больше меня на полгода, был старшим сержантом и имел ставку старшины – 300 рублей. Это писарь КЭО, который в основном выписывал накладные на получение дров и угля для отопления квартир офицеров и сверхсрочников, живущих в городе, а также принимал заявления от офицеров на получение квартир или улучшение жилищных условий. Ещё писарь имел адреса всех живущих в городе офицеров, которых иногда надо было вызывать во внеурочное время, даже ночью, поскольку телефоны были лишь у старших офицеров. Но такие случаи были очень редкими. За две недели моего пребывания в КЭО такого не было ни разу. Моего предшественника перевели старшиной на одну из застав, где у него сохранялось прежнее денежное довольствие. А мне дали ефрейторский оклад, 75 рублей.
На передачу дел старшему сержанту дали три дня. За это время он должен был ввести меня в курс дела. Сам он был хорош собой, любил и умел пошутить. У нас в отделе истопником и уборщицей работала вольнонаёмная молодая женщина (может, девушка). Возможно, она была русской, во всяком случае, по-русски говорила безо всякого акцента. Хотя она была темноволосой, но и среди русских хватает брюнеток, не так ли? В общем, бывший писарь решил напоследок надо мной подшутить. В отделе был начальник, его заместитель и двое посетителей, когда он указал на меня и сказал: