— Почему? — изумилась Мира. — Что хорошего в том, чтобы метаться от одного к другому?

— А к чему стремиться? В чем цель жизни?

Мира молчала.

— А у меня ее нет. Что можно сделать за вечность? Заработать все деньги мира? Стать самым известным человеком на планете? Для меня жизнь не средство, а цель. Все время испытывать что‑то новое, смотреть вокруг и наслаждаться каждым моментом — вот чего я хочу!

— И это все, к чему ты пришел за свою сотню лет жизни? — в голосе Миры звучало явное осуждение. — Как насчет того, чтобы помочь другим, тем, кто в этом нуждается? Как тебе такая цель?

— То, кем я являюсь, накладывает ограничения. Страдания других меня убивают, и стоит мне протянуть кому‑либо руку помощи, сам пойду вместе с ними на дно. Я могу придти на выручку тем, кто, несмотря ни на что, надеется, не упал духом и заслуживает поддержки. Остальные же — пусть выкарабкиваются сами. Я не делал такого выбора, за меня было решено, но с годами я осознал, что и в этом есть своя мудрость.

— Я… понимаю твои чувства. В смысле, не понимаю, конечно, но могу предположить, что это такое. Но ты напрасно раскрасил мир в черное и белое. Готова поспорить, капля чужого страдания тебя не убьет. Это как уступить место в транспорте: лишиться толики собственного комфорта, чтобы помочь тому, кому это нужнее.

— Ты права… ты не понимаешь.

— Но очень хочу понять. Попробуй объяснить.

— У каждого свои особенности: что‑то такое, что выделяет его, но накладывает ограничения. Ограничения серьезные или совсем незначительные. Тот, у кого нет ног, никогда не сможет ходить, человек с аллергией никогда не насладится ароматом весенних цветов, а красивой девушке, — он ласково поднял ее голову за подбородок, — никогда не избавиться от назойливых поклонников. Так и я. Существуют места, появляться в которых — для меня непозволительная роскошь. Те места, где царят боль и страдание. В больницах мне настолько не по себе, что меня нередко принимают за тяжелобольного. В тюрьме я, должно быть, не протянул бы и дня, на кладбище же… я вспоминаю о сестре каждый день, но бываю у ее могилы не чаще, чем раз в несколько лет. Просто потому, что не хочу умирать. Избегаю мест, где контакт с нежелательными людьми практически неизбежен: почти никогда не езжу в общественном транспорте, не пользуюсь лифтом.

— А как передаются эмоции: только вживую или через аудио, видео, еще как…

— Запись на видео или аудио сохраняет чувства, но эффект значительно слабее. То же можно сказать и про разговор по телефону. Так что телевизор я смотрю безбоязненно: это меня не погубит. Фильмы на меня вообще не производят эффекта: все эмоции — сплошная фальшь.

— Скажи мне, ты чувствуешь боль… как обычные люди? Каково это — ощущать на теле рану, погубившую бы любого другого.

— Я чувствую боль, так же, как и другие. То есть так же, как чувствовал ее, когда был, как все. Со мной за долгие годы случалось много всякого разного. Я привык терпеть. К тому же, боль воспринимается на уровне сознания немного иначе, если не несет угрозы для жизни, но остается болью, в конце концов. Ты думаешь, быть неуязвимым значит не умирать? — продолжал он. — Ошибаешься. Это значит уходить и возвращаться.

— Как клиническая смерть? — выдвинула предположение Мира и уже в следующее мгновение поняла, какую глупость сказала.

Александр засмеялся:

— Откуда мне знать, что такое клиническая смерть?! Смерть — это ничто, вернее, полное отсутствие чего‑либо. Это не больно и не страшно. Нет ни длинного туннеля, ни света, ни тьмы. Ни чувства полета, ни падения. Вообще никаких чувств, никаких мыслей — абсолютная пустота. Нет даже ощущения времени. А потом возвращаешься.

— Часто с тобой такое бывало?

— Нет, не очень. Это происходит только тогда, когда рана однозначно смертельна.

— А тогда, когда на нас напали?..

— Я же сказал тебе еще раньше: ни один человек бы такого не пережил.

Мира нервно сглотнула.

— Это не твоя вина, — Александр как будто читал ее мысли. — Моя. Они преследовали меня, а не тебя. А я шел за тобой — хотел проводить тебя с занятий, но немного опоздал и пошел следом, надеясь догнать.

— Было очень больно? — спросила Мира, беспокойство упорно отказывалось покидать ее.

— Боль — просто иллюзия. Людей она предупреждает об опасности, а для меня — только атавизм. На мне вообще все быстро заживает, это не исключение.

Он не стал рассказывать о том, что рана не затянулась мгновенно, потому что вокруг не было никого, кто мог бы поделиться теплом души. Не упомянул и о мучительном возвращении домой, и о том, что лишь ее голос в телефонной трубке смог принести ему долгожданное облегчение.

— Почему же на следующий день ты так упорно отказывался снять футболку?

— Тебе бы быть частным детективом, Мира, — протянул он. — Я боялся, что на спине остался шрам. Знаешь ли, не успел посмотреть в зеркало.

— А такое случается?

— Да, бывает. Но со временем все следы исчезают.

— Со временем?

— Через пару дней.

Воцарилось молчание, которое нарушила Мира:

— Ты стал таким, потому что пожертвовал собой ради сестры?

То ли вопрос прозвучал слишком сухо, то ли она затронула что‑то недозволенное, но ответ был довольно резок:

— Я не жертвовал собой — я надеялся выжить. И позволь заметить, многие люди умирали смертью более героической, нежели я.

— А с чего ты взял, что ты один такой, что нет других?

— Я их ни разу не встречал.

— Ну, не думаю, чтобы они ходили со значками на груди «Привет! Я прожил столетие».

— Думаю, я бы знал, наверное, почувствовал бы, — та же резкость. — Почему ты не можешь примириться с мыслью, что я один такой?

— Наверное, потому что мне вообще трудно примириться с тем, что ты не такой, как другие! — Мира распалялась все больше. — Вот те раз! Я встретила парня: красивый, обаятельный, очень умный и образованный — мечта каждой девчонки. Наверное, с ним все‑таки что‑то не так. Где же подвох? Ах, вот в чем дело! Он прожил на свете в шесть раз больше, чем я. Говорила мне мама: «Не влюбляйся в парней намного старше себя!» — Мира зарделась, осознав, что признание только что слетело с ее языка, и быстро продолжала:

— И как тебе только удается идти в ногу со временем?

— Старики так привержены традициям прошлого, потому что ассоциируют его со свой молодостью, силой, красотой. Со мной все иначе, — спокойно объяснил Александр. Для него нападки подруги не стали неожиданностью. Александр знал, что за внешней агрессией девушка скрывает страх, неизбежно возникающий при встрече с новым и неожиданным; страх будущего — их будущего; а еще отчаянную попытку загнать пугающую действительность в привычные рамки бытия.

— Знаешь, мне кажется, ты очень гордишься собой, тем, кто ты есть…

— Да, горжусь. А почему бы и нет? Все люди слабы, я не исключение. Все мы гордимся не только тем, чего достигли упорным трудом, как следовало бы, но и тем, что было дано нам природой: красотой, талантом… бессмертием.

— Ты так радуешься этому… Неужели тебе нравится быть одному, хранить тайну, никому не доверяясь, быть вне закона, не совершая ничего плохого?.. Ты ведь не совершал?..

— Нет. Ты нашла в тайнике деньги и стала задумываться над тем, не убил ли я кого‑нибудь, чтобы их заполучить?

Мира залилась краской.

— Не бойся, ничего криминального. В «прошлой жизни» я организовал фирму по продаже программного обеспечения. Она приносила хороший доход. Жаль, пришлось все бросить. Не беда, конечно — я достаточно пожил на одном месте. Просто неприятно вспоминать, чем это все кончилось. Я напортачил с документами — сам виноват, конечно. Меня остановила ГАИ. Тут я, пожалуй, совершил вторую ошибку. Потом все как в кино: погоня, авария… только без хэппи — энда. Просто отказали тормоза, я не хотел этого, — Александр вздохнул. — Не знаю, что сталось с ними, я же как всегда выкрутился.

Мира кивнула, и у Александра возникло подозрение, что она уже слышала эту историю.