У Слави словно камень с сердца свалился.

— Тебе доктора? — Он не мог скрыть радости. — Сию минуту позову, ага! Он тут же соберется...

Успокоившийся и обрадованный, что спрашивают не Андреа, а Климента, за которого, он был уверен, нечего бояться, Слави вбежал в дом и быстро поднялся к сыновьям.

Хотя капитан Амир чувствовал приятную истому после проведенных с Маргарет часов, какая-то странная неудовлетворенность томила его всю дорогу до дому. Не то чтобы американка не пришлась ему по вкусу. И не то, чтобы он ожидал от нее какой-то особенной, до тех пор не испытанной страсти. Но когда он сел в фаэтон, когда увидел молоденькую гяурку, у него испортилось настроение. Он давно приметил, что эта гордая девушка его боится, а может быть, и ненавидит, и это задевало его. С тех пор как он с ней познакомился, он всегда отдавал ей предпочтение перед другими. И когда встречал, мысленно видел ее в своем гареме — такой чести он не удостоил бы другую гяурку. И сейчас, сравнивая Неду с Маргарет, он снова отводил ей место рядом со своими женами — Кериман и Эсмой. Горда, правда, недружелюбна. «Может, именно поэтому я так сильно ее и желаю... — думал он, покачиваясь в фаэтоне. — А эта, рыжая, перезрела, она уже не годится для постели. Разве только чтобы побахвалиться перед приятелями: не кто-нибудь, а американка! Неда-ханым — совсем другое дело! Хороша, аллах свидетель! Эти глаза, которые она от меня прячет, рот, словно бутон, шейка, грудь, талия, бедра...» — он замирал от страстного желания, непонятного после только что пережитых любовных утех. Ему пришло вдруг в голову, что он, может быть, лежал на той же самой постели, на которой когда-то лежала Неда. И все перемешалось в его похотливом воображении, пока наконец он не взял себя в руки и не сказал: «Черт побери этого консула. И надо же было ему именно к ней прилипнуть... Да ладно, и другая не так уж плоха! Та по крайней мере сама меня выбрала».

Свою досаду он срывал на вознице, покрикивая, чтобы тот ехал быстрей.

— Темно же, не видишь, что ли? — ответил ему Сали, закутанный в какую-то дерюгу. — Так и перевернуться недолго. Потом жалеть свою красивую шинель будешь, — приговаривал он, посмеиваясь.

— А как на фронте, что слышно, брат? — спросил он немного погодя.

Амира передернуло — он терпеть не мог, когда Сали называл его братом, напоминая, что они в родстве.

— Говорят, что русские уже в Орхание, — продолжал Сали.

— Кто говорит?

— Все говорят! Походи по чаршии... — Он подхлестнул лошадей, которые почему-то стали забирать в сторону.

Тут на перекрестке появились солдаты и послышались собачий лай и визг.

— А ну, пошли прочь! — отогнал Сали собак, — Амир-бей в фаэтоне, дайте дорогу!.. — крикнул он патрульным. — И этим беднягам достается. Ходи всю ночь по улицам. Дождь ли, снег ли, хочешь не хочешь — служба, брат! Да, так мы про чаршию говорили...

— Ну, и что там в твоей чаршии?

— Разве она моя? — лукаво усмехнулся Сали. — Слухи эти, брат, расползлись по всей чаршии, вот в чем дело. Каждый торопится закупить всего побольше... И я бы запасся, да где денег взять? Там теперь такое пошло, что через неделю муки днем с огнем не сыщешь.

— Чего это ты завел разговор про муку?

— Да так, — ответил уклончиво Сали и снова обернулся к своему седоку:

— Ты, Амир, может, теперь и большая шишка, но войны ты не нюхал!

— Ты что плетешь? Я не нюхал! Да я здесь в прошлом году подавлял восстание!

— Разве это война, брат? Я тебе про настоящую говорю войну... Вот как пошли нас при Никополе колошматить...

— Слыхал я про это! — отмахнулся Амир.

Он опять ушел в свои мысли, а Сали продолжал что-то бормотать себе под нос.

За церковью улица была запружена обозами, завязшими в грязи и оставшимися здесь на ночь, и Сали пришлось свернуть в гетто. Они ехали по узким зловонным переулкам, мимо жалких домишек, мимо синагог и развалин старинных караван-сараев. Еще два перекрестка, узкая улочка, в конце которой горел фонарь, и Амир увидел большие ворота отцовского дома.

Под навесом стоял их слуга Хашим-баба. Фаэтон не успел еще остановиться, как он крикнул:

— Скорей, беда! Беда!

— Что такое?

— Молодая хозяйка! Помоги ей аллах! Мать твоих детей, бей…

— Да говори толком, что случилось?

— Помирает, бей, задыхается...

Амир соскочил с фаэтона, кинулся к воротам, но вдруг вернулся назад и, втолкнув слугу в фаэтон, приказал Сали:

— Поезжай, живо! Знаешь, где живет английский лекарь — доктор Грин-эфенди! Привези его скорей. Если он не поедет, тогда привели итальянца или кого-нибудь из немецких докторов... Скажешь, Амир-бей просит! Живо! Не жалей лошадей!..

Фаэтон скрылся в темноте, а он вбежал в дом и в дверях женской половины дома столкнулся с матерью. Она вела его старшего сына — трехлетнего лохматого мальчонку.

— Где Эсма? Что случилось? — на ходу спросил он и вошел в первую комнату.

В низком и душном помещении суетились женщины. Это были соседки, все немолодые. Амир, остановившись в дверях, кашлянул и подождал, пока они опустят покрывала. Его лицо приняло выражение суровости, подобающее повелителю. Он знаком приказал женщинам пройти в соседнюю комнату и только тогда подошел к жене.

Эсма лежала на миндере^[20], вытянув ноги в розовых шароварах и бессильно положив вдоль тела чуть вздрагивающие руки. Это была совсем молодая женщина, но располневшая после родов. Ее черные косы были откинуты за голову, круглое лицо опухло. Она беспомощно ловила ртом воздух, но грудь оставалась неподвижной, словно придавленной чем-то, и только судорожно дергалась шея. Поняв, что Эсма задыхается, Амир с ужасом и одновременно со странным равнодушием подумал, что она умрет раньше, чем приедет врач. Он наклонился над ней и вгляделся в ее покрасневшие остановившиеся глаза. Эсма его узнала, и в ее темных зрачках засветилась мука. Амир вдруг почувствовал, как в душе его что-то оттаяло, и ему стало ее жаль.

— Что с тобой? — спросил он.

Она хотела что-то ответить, губы ее зашевелились, но вместо слов он услышал жалобный прерывистый звук. Глаза ее налились слезами, лицо посинело — начался новый приступ удушья. По телу прошла дрожь.

— Сейчас придет врач, потерпи. Аллах милостив... Лежи, лежи так... — постарался утешить он жену, хотя был убежден, что ей уже ничто не поможет. «Так уж ей написано на роду, бедняжке», — подумал он.

— Как это случилось? — жестко спросил Амир свою первую жену, Кериман. Она сидела на корточках возле миндера с испуганным лицом, стараясь угадать каждое желание мужа. Она была тоненькая, смуглая, гораздо красивее Эсмы.

— Мы не знаем. Мы ничего не знаем, — сказала, вся дрожа, Кериман. — Один аллах только ведает...

— Когда это началось?

— За ужином. Юсуф играл с бубном, а она взяла кувшин, чтобы напиться. И вдруг говорит: «Ох!» — «Что с тобой, сестра?» — спрашиваю, а она только: «А-а-а!»

— Вы ели рыбу?

— Рыбу мы не ели, Амир. Только плов с бараниной.

— Вспомни, может, она еще что-нибудь ела?

— Нет, нет! Не помню! Не знаю! Не может быть, чтобы от плова. Ох, бедная! Что с ней теперь будет, Амир? Она поправится?

Амир задумчиво смотрел на нее. Отношения между его женами день ото дня ухудшались, и виновата в этом была Эсма, мать его сыновей. Эсма хотела, чтоб он выгнал бесплодную Кериман и чтобы она осталась одна хозяйкой в женской половине дома. Амир знал, на кого рассчитывает Эсма. У него появилось подозрение, не отомстила ли ей Кериман?

— Все в руках всевышнего, — сказал Амир мрачно и вынул часы.

Стрелки еле ползли. Сали, наверное, и до церкви не доехал. Он еще раз наклонился над женой, погладил ей руку и пошел к себе, а женщины, дожидавшиеся в соседней комнате, услышав, что он ушел, тотчас же столпились вокруг Эсмы.

— Почему не вызвали раньше врача? — сердито спросил он мать.