Консул не был ее первой любовью. Если не считать детского увлечения Андреа, сыном их соседа, оставшегося ее тайной (тайной, о которой Неда вспоминала со стыдом после того, как однажды увидела его пьяным), в ее жизни уже было два маленьких романа. Один — с Хайни, сыном смешного герра Майергофа (из фирмы «Майергоф и Шведа», торговавшей шерстяными тканями, которую в Софии и в округе представлял ее отец), и второй — с Фрицлом, братом ее венской подруги Марианны. Но все это было нечто юное, шумное, веселое... А консул, благородный и деликатный консул, был зрелый мужчина. И она сразу это почувствовала.

Почувствовала не по объятию и поцелую, а по выражению его лица. Такого не бывало ни у Хайни, ни у Фрицла, когда они украдкой срывали у нее поцелуй. Она не то чтобы испугалась, но смутилась и после никак не могла забыть того выражения, и ей нисколько не хотелось, чтобы случившееся повторилось. Она принимала его ласки молча, не хотела обидеть человека, которым так восхищалась и которому в душе была благодарна за то, что он счел ее достойной себя и что он ее любит... Неожиданно перед ней открылась заманчивая перспектива иной жизни. Он был француз, парижанин, и это придавало ему особое обаяние. Из книг и из рассказов Филиппа Неда получила представление о Париже как о столице мира. И она мечтала о нем...

Да, она согласилась стать женой Леандра Леге. Она была готова полюбить и от всего сердца полюбила маленькую Сесиль. А когда он, выказывая глубокое к ней уважение, поведал ей историю своего несчастливого брака, Неда почувствовала, что любит его именно потому, что другая женщина сделала его несчастным.

И вот теперь приезд матери подвергнет испытанию чувства Леандра.

«Я ей покажу сразу, с первой минуты, что я не гоняюсь за ее сыном и что он в меня влюблен, хоть я и болгарка», — продолжала думать с раздражением Неда, расстегивая на спине корсаж. В самом деле, как ей себя вести? Строго, с достоинством, как их учила в пансионе сестра Анжелика? Или притворяться веселой, шаловливой — так делала Марианна, когда обручилась со своим Хельмутом...

Она вынула шпильки, распустила волосы, перенесла лампу к кровати и взяла книгу. Нашла страницу, где остановилась накануне вечером. И стала читать стоя. Знакомый и любимый мир благородных страстей, в котором, несмотря на все препятствия, в конце концов торжествует справедливость, незаметно завладел ею и, как это бывало всегда, поглотил ее целиком. Она перевернула страницу, другую, третью. Как удивительна и трагична судьба этой Соланж! Она продолжала бы читать все так же увлеченно, если бы вдруг не спохватилась, что стоит с книгой посреди комнаты. Она тотчас же легла в постель и снова ушла в мир высоких чувств, о которых читала.

Как хотелось Неде пережить такой же роман!.. В мыслях она не раз посвящала свою жизнь страждущим. То воображала, что становится учительницей там, где в ней нуждаются, то — что уходит в простой одежде из дому, от семьи, и, как монахини-миссионерки, о которых им рассказывали в пансионе, удаляется в пустыню и там живет среди дикарей, сеет первые семена культуры... И всегда она вплетала в свои подвижнические приключения и некоего мужчину. Она не представляла себе ясно его наружность, только намечала отдельные черты — губы, глаза, руки, — делая это под влиянием последней прочитанной книги. Но в характере этого человека неизменно было что-то пылкое, покоряющее. Он наполнял ее жизнь любовью, и она переживала эту рожденную своей мечтой любовь! Но он наполнял ее жизнь и страданиями. Потому что каждая история кончалась трагически, и этот человек появлялся только затем, чтобы удвоить и без того тяжкие муки, которые ей приходилось выносить, выполняя свой долг.

Нет, это была не просто игра фантазии и не сентиментальные девичьи мечты. Это был целый мир, созданный книгами и противостоявший повседневности. В этот мир она уходила в пансионе, когда от нее оторачивались соученицы; в нем она укрывалась и сейчас, хотя была среди своих, хотя ее любили и она любила...

«Как я хочу быть такой же, как Соланж де Растиньяк, — увлекшись, размышляла она, держа книгу в руках, но не читая. — Наши судьбы так схожи. Она одинока, как и я. Там война (в романе описывалось какое-то драматическое событие из времен гугенотов) и здесь война... И там все перепуталось так же, как у нас...»

Печальная участь бедной Соланж де Растиньяк напомнила ей, что где-то под Плевеном гибнут люди. Она невольно перенеслась туда, но не на фронт, а вообразила, что она в каком-то смрадном лазарете вроде софийских, где стонут и умирают сотни раненых. Сначала она не думала о том, где именно находится эта больница. Только представляла себе страдальческие лица людей. Но потом решила, что это непременно русский лазарет, — ведь она болгарка и не пойдет в турецкий, хотя дамы из иностранных миссий лечат турецких раненых. Она поколебалась, сказать ли ей, откуда она и кто такая. Но потом в этой игре воображения появился тот, всегдашний ее рыцарь. У него были синие-синие глаза, и он все время просил пить. Сначала она так его про себя и называла — тот, с синими глазами. Но потом узнала, что он какой-то князь, и они заговорили по-французски — почему-то им не хотелось, чтобы другие понимали их разговор.

Не известно, почему раненый русский князь напоминал ей Леандра, хотя у него были синие и страстные глаза, а не карие и спокойные, как у ее жениха. Но вот скоро выяснилось — князь не только ранен в грудь, но еще и болен холерой, и Неда заражается от него (в романе Соланж умирает от чумы). Потом наступают ее последние минуты. Теперь князь, выздоровевший благодаря ее самопожертвованию, ухаживает за нею и тоскует так, как может тосковать только влюбленный, а она говорит ему, что во всем виновата его мать и что если бы не его мать, они теперь были бы не здесь, в этом ужасном лазарете, а в Париже...

Неда выронила книгу и встрепенулась. «Ах, я заснула! — сказала она. Но, вспомнив русский лазарет, князя, свои предсмертные муки и горькие слова, заплакала. — Спала я или думала обо всем этом? Наверное, это был сон. Но почему я очутилась у русских? Если бы Филипп узнал, что я их лечила даже во сне, не миновать бы новой ссоры, — попыталась она пошутить сама с собой, но была такой сонной, что с трудом погасила лампу и опять легла. — Война... Война далеко... А для меня все решается завтра... Завтра...» — прошептала она и заснула.

Леге сначала отвез домой Сен-Клера, а потом фаэтон покатил к итальянскому консульству.

— Прости, что я тебя задержал, — сказал Леге.

— Нет, эдак лучше, — успокоил его, сверкнув в темноте зубами, Позитано. — Сказать тебе по правде, этот господин начал мне действовать на нервы, — заявил он с внезапным раздражением.

— Сен-Клер?

— Да, сэр! Мистер Сен-Клер, майор вооруженных сил ее величества королевы, третий сын разорившегося баронета и беспутной польской аристократки...

— Витторио, я поражен!

— Да, сэр! Покинувший старую Англию из честолюбия, выгнанный русскими из Польши, чего он, разумеется, не может им простить... Да, да! Стоит ли перечислять дальше? Бывший английский консул в Варне, владетель двух болгарских сел под Бургасом, что, впрочем, не мешает ему ненавидеть болгар так же сильно, как и русских, хотя он и делает вид, будто к ним он благожелателен...

— Довольно! Благодарю! Думаю, что остальное мне известно: военный советник коменданта Софии.

— Ошибаетесь, сэр!

— Что еще ты имеешь в виду?

— «Интеллидженс сервис!»... Скажу тебе прямо: их вмешательство — вот причина войны.

— Ты уверен?

— Еще бы!

— Я просто поражен, Витторио! Откуда такие подробности?

— Из надежного источника, мой милый! Между прочим, ведь и у нас такая должность, — засмеялся он.

— Наш долг, следовало тебе сказать, а не наша должность!.. Но и чем дело? Что-то случилось?

— Разве непременно нужно, чтобы что-то случилось? Разве то, что есть он, что есть они — их невозмутимость, их высокомерие, их пресловутое благополучие... О, поневоле выйдешь из себя!