Когда вошел Сен-Клер, когда хозяин обменялся с ним рукопожатием и они втроем уселись в кабинете, Леге уже не придавал присутствию англичанина никакого значения. Мысли его были целиком заняты Андреа. Он видел его в новом свете, открывшем ему человека, совершенно не похожего на того, каким он себе его представлял. «Да, да, теперь мне становится ясно», — думал он. Но что ему было ясно и что, в сущности, могло быть ясно, Леге у себя не спрашивал. Он утратил способность трезво рассуждать и анализировать, утратил именно то, что он делал всю свою жизнь. Теперь он безвольно отдавался своему чувству, полагаясь только на него. А чувство его говорило ему, что Витторио хороший, что Сен-Клер плохой и что Андреа, которого он только что видел, любит Неду так, как он сам никогда не любил бы... Это его поразило. Но это и раскрыло ему загадку, с которой он сталкивался уже несколько дней. Вот почему она его любит, сказал он себе, и впервые не почувствовал себя оскорбленным и обманутым.

Он лишь время от времени прислушивался к разговору, который вели Сен-Клер и Позитано. Не то чтобы разговор этот был безынтересен. Напротив, Сен-Клер подтверждал слух, что русские войска перешли по неизвестной тропе Балканские горы. Но пока Леге его слушал, из-за того, что этот человек внушал ему одно только отвращение, он слышал в его словах одну только ложь. «Почему он такой? — думал Леге. — К чему он клонит? И в чем он так убеждает моего друга, а Витторио так категорически и грубо ему отказывает?» Леге заставил себя вникнуть в разговор. Консулы должны сообща написать докладную записку своим правительствам, в которой будут настаивать на оказании покровительства и защиты изгнанному русской армией турецкому населению. «Как, и я тоже должен подписывать это? — подумал Леге и вздрогнул. — Хитро задумано. Сомневаться в том, кто автор этой затеи, не приходится».

— Я тоже отказываюсь, — сказал он.

Сен-Клер обернулся к нему. Взгляд его был ледяным и презрительным.

— Почему же, консул?

— Потому, майор, что не могу защищать людей, мораль которых — убийство.

— Извините. Вы пристрастны, потому что это задевает вас лично.

— Да. Задевает.

— Я склоняю голову перед вашим горем, сударь. Но это вопрос принципиальный. Мы накануне рокового поворота войны...

— Это излишне, Сен-Клер. Вопрос действительно принципиальный. Я находился здесь в прошлом году после восстания. И вы тоже... Этот народ, болгары, на протяжении веков подвергается истреблению и уничтожению. Каждого ребенка, как мое несчастное дитя, каждую женщину, каждого мужчину, если хотите, попавшего в руки этих скотов, ждет то же самое... Низменные страсти. Мерзкий фанатизм. Презрение к человеку... Да, презрение к человеку! И чтобы я подписал такой документ, чтобы я кривил душой, чтобы лгал и заблуждался во имя какой-то терпимости, справедливости и международного права! Нет, нет, майор.

— Это ваше последнее слово?

— Да... Хотя я могу вам и еще кое-что сказать. Вы распорядились арестовать одно лицо... Знакомую нам всем и высоко интеллигентную молодую женщину. Я протестую против этого самым решительным образом, господин Сен-Клер!

— Я также! — сразу же энергично поддержал его Позитано.

— Я полагал, что вы уже не интересуетесь этой особой... Во всяком случае, вы, господин Леге! — с кривой усмешкой заметил Сен-Клер.

Леге медленно поднялся и подошел к окну. Его исхудавшие плечи вздрагивали.

— Я интересуюсь только фактом, господин майор. Я представляю себе, каким издевательствам...

— Интересующее вас лицо находится под моим личным наблюдением, господин консул. Даю вам слово, что никто не прикасался к ней пальцем. Это одно.

— Прошу в таком случае вашего разрешения посетить ее, — поспешно заявил Позитано.

Сен-Клер даже не взглянул на него, он уже не старался скрывать своего презрения.

— Это одно. Что же касается вашего протеста, господин Леге...

— К которому решительно присоединяюсь и я, — снова вставил Позитано.

Сен-Клер и на этот раз не обратил на него внимания.

— ...что касается вашего протеста, — продолжал он с откровенным злорадством, — то я полагаю, что как раз вы не имеете на это никакого права. Вы, сударь, выболтали своей бывшей невесте секретные сведения, доверенные вам как представителю дружественной державы.

— Как вы смеете!..

— Смею. Сведения, которые я доверил лично вам, о прибытии главнокомандующего, например, о численности подкреплений...

Говоря это, Сен-Клер не сводил глаз с Леге. Лихорадочный, нездоровый румянец выступил на посеревших щеках французского консула.

— Она была моей невестой, — произнес он наконец. — Но вы принудили ее сделать такие признания... Вы принудили ее. С какой целью?..

— Прошу вас, успокойтесь, — остановил его с иронической усмешкой майор. — Мне понятны ваши интимные мотивы. Но это не помешало сей молодой даме сразу же передать все это господину Андреа Будинову, в настоящее время объявленному вне закона. А его брат, шпион доктор Будинов, доставил их русскому штабу! И вообще, сударь, вы были объектом очень хорошо задуманного и хорошо выполненного шпионского плана!

Леге беззвучно застонал, ссутулился и повернулся к окну. Обманут! Так обманут! Но, сколько бы и что бы он ни говорил себе, он не хотел этому верить, потому что его отвращение к Сен-Клеру было так велико, что пересиливало и его горечь, и озлобление. Притом он представлял себе Неду в их руках. И в то же время перед его глазами вставало давно не бритое, исхудавшее лицо Андреа. Почему же страдают эти двое? Если даже он действительно обманут, почему это произошло? Он догадывался, что во всем этом было нечто возвышенное, значительное, но сам, никогда не испытав ничего подобного, он не мог сказать, что это такое.

— Сожалею, что разговор наш так плохо кончился, господа, — с легким поклоном заявил Сен-Клер.

— Мы не сожалеем, — сказал Позитано.

Он вышел проводить англичанина, а Леге продолжал стоять у окна и смотреть, как падает снег.

«Уехать... Как можно скорее уехать, убраться отсюда. Сегодня же отправлю телеграмму об отставке, — думал он. — Пускай Марикюр улаживает все эти дела, я не могу... Нет, не желаю. Витторио, конечно, скажет — но ведь мы должны бороться. Борьба моя будет в том, что я уеду, — думал Леге, — уеду, потеряв все...»

Небывалая снежная буря, уже второй день бушевавшая в горах у Этрополе, становилась все сильнее. Снег валил огромными липкими хлопьями, хлестал отовсюду, заваливая все кругом. Леса пригибались, стонали, выли. Даже внизу, где сейчас укрывался среди скал лагерь главных сил Дандевиля, в котором нашли себе приют приведенные доктором болгары, ветер, швыряя целые кучи снега и срывая палатки, бушевал с такой силой, что костры уже давно не горели. Люди прижимались друг к другу, пригнув головы, накрывались полотнищами, бурками, дрожа от стужи; кто крестился, кто ругался, кто пытался шутить над своим бедственным положением, но большинство думало о тех, кто был сейчас наверху, на перевале. Потому что вот уже второй день на открытом для стихии плоскогорье находился Псковский полк, усиленный батальоном воронежцев и четырьмя орудиями Донской батареи. Последнее донесение, полученное от командира полка, было отправлено 18 декабря в 4 часа 30 минут утра. Полковник Зубатов сдержанно сообщал: «Во вверенном мне полку 520 человек вышли из строя. Из них 170 человек обморожены. Число больных возрастает. Из-за бури невозможно разжечь костры. Жду указаний».

Он ждет указаний. И генерал Дандевиль отправляет один за другим приказы: «Немедленно вернуться», «Приказываю тотчас же вернуться в главный лагерь!» Но курьеры, либо, испугавшись, возвращаются с середины пути, либо же возвращаются, не найдя заметенный снежным бураном авангард, либо же сами замерзают и уже не возвращаются.

В конце того же дня один из унтер-офицеров Псковского полка, добравшийся из последних сил с обмороженными руками в главный лагерь, доставил еще более ужасное донесение. Зубатов писал: «Во вверенном мне полку остается не больше чем по двадцать человек в роте. Все обмороженные умерли. Разводить костры невозможно. Если до вечера полк не будет отведен с позиции, в живых не останется ни одного человека».