— Сесиль! Детка... Сесиль!

Витторио отстранил его руку, оттолкнул его. Сошел. Марикюр почему-то медлил.

— Сесиль! — нетерпеливо крикнул Леге. — Что произошло? Что с тобой, детка?

— Погоди, погоди, мой несчастный друг, — подняв Сесиль на руки, сказал Позитано. — Она уже не ответит тебе...

Леге вырвал девочку у него из рук. Не верил. Сесиль была тяжелой, неподвижной. Он поглядел на ее безжизненное лицо, повернул к ним голову, снова перевел на нее взгляд... Вдруг, покачнувшись и застонав, он бросился к дому. Позитано и Марикюр едва успели его подхватить. У освещенного входа он остановился и снова вперил взгляд в лицо девочки — все в кровоподтеках и синяках, оно были обезображено. Он припал к нему, стал покрывать поцелуями, потом зарыдал в голос и чуть было не рухнул наземь, но друзья поддержали его.

— Скоты! Звери! — неистово, захлебываясь, кричал он. — Мое дитя... мое единственное... Несчастное... Несчастное дитя! Кто этот изверг?.. Этот... этот...

— Мы нашли ее в одном из бараков, где размещаются патрули. Блюстители порядка... — сказал с холодной ненавистью Позитано, но тут же разрыдался и он.

— О... О... права моя мать... Дикая... жестокая страна...

Как предписывала отправленная накануне диспозиция генерал-адъютанта Гурко, рано утром 13 декабря части Западного отряда начали рискованный, сулящий много всяких неожиданностей переход через Балканы. Главная колонна, в авангарде которой был генерал Раух, должна была отправиться по расширенной саперами (насколько позволяли условия) тропе, той самой, по которой прошли Климент и Коста. В головном эшелоне этой колонны намеревался быть и начальник отряда со своим штабом. Другая, двигающаяся правее колонна, чуть поменьше, под командованием Вельяминова, должна была пройти по той же тропе к подножию Мургаша и спуститься затем в Софийскую котловину у села Жилява. Ее задачей было прикрывать с запада фланг ведомых Гурко войск, которые намеревались развернуться у Чурека и Потопа, и точно так же, не теряя времени, двигаться к Софии. Третьей колонне — Дандевиля — было приказано выйти из Этрополе и продвигаться к Бунову через вершину Баба. Ее задача была еще труднее, потому что войска должны были действовать на совершенно открытой местности. Но, с другой стороны, именно от быстроты передвижения этой колонны зависела возможность отрезать пути к отступлению армии Шакира.

Части принца Ольденбургского и генерал-адъютанта графа Шувалова, которые действовали сейчас фронтально против неприятеля на Арабаконакском перевале, должны были «оставаться на занятых ими позициях, зорко следить за неприятелем и в случае его отхода незамедлительно перейти в наступление и преследовать его по пятам». Его высочество и старый, близкий императорской семье генерал-адъютант были недовольны возложенной на них задачей. Они и без того не любили Гурко и подозревали, что он их умышленно оставил на второстепенных участках, другими словами, считали, что он не доверяет им как военачальникам. Какая-то доля истины в этом была, но это относилось только к принцу, но не к графу Шувалову. В диспозиции общее командование их частями и тылом было возложено на прибывшего несколько дней назад из Плевена генерал-лейтенанта барона Криденера, командира девятого корпуса. Он был чином ниже Шувалова, и это вызывало у обоих генералов еще большее недовольство.

Что касается санитарных частей и дивизионных лазаретов, в диспозиции давались самые подробные указания. Лазарет благотворительного общества княгини Шаховской оставался в тылу, но летучие отряды Красного Креста распределялись между Вельяминовым и Дандевилем. Но, как часто бывает с отдельными деталями во всех диспозициях, в последний момент пришел приказ, отменявший предыдущее распоряжение; согласно этому приказу, врачи и сестры милосердия орханийского лазарета Красного Креста, где служил теперь Климент, вместо того чтобы выехать в Этрополе (где он встретил бы своего брата), были приданы авангарду главной колонны и направились в Чурек.

Утро было морозное и туманное. Шоссе, ведущее к перевалу, было сплошь загромождено войсками, и санитарные линейки, на которых ехал персонал Красного Креста, едва-едва двигались.

Климент находился в одной из последних линеек, на которых везли медикаменты. Кроме него, Бакулина и Григоревича, который не выносил тумана и все время ныл, на мешках с ватой и бинтами удобно устроилась, сохраняя по привычке кокетливую позу и кутаясь в меховую шубку, Ксения. В линейке ехала еще одна сестра — молчаливая, необщительная Нина Тимохина. Эта бледная белокурая девушка с глубоко запавшими глазами была далеко не так красива, как Ксения. Ее лицо сразу же напомнило Клименту слова его друга Аркадия: «Лед, братец, а может, и не совсем лед, но чувствуешь, что она словно за какой-то стеной, за которую невозможно проникнуть». Климент не мог бы сказать, что за несколько дней их знакомства он узнал о ней хоть немного больше, чем знал прежде. Но все же он сделал для себя одно открытие: молчаливая, необщительная Нина Тимохина с ранеными и больными преображалась. Однажды он даже слышал, как она поет. Но, зайдя к ней потом в палатку и попытавшись заговорить с нею, он увиден в ее глазах выражение, которое обеспокоило его, почувствовал, что снова оказался перед той самой стеной, о которой говорил Бакулин. И ему стало за нее больно. Он удивлялся ей и тревожился за нее. Как можно до такой степени любить, спрашивал он себя, думая о не знакомом ему Павле, ее женихе, оставшемся в засыпанной снегом могиле у Плевена. Ведь так и свалиться недолго. Постоянная угнетенность ослабляет сопротивление организма...

Но теперь, в пути, он не думал больше ни о ней, ни даже о Ксении, чье присутствие в линейке вначале приятно волновало его. Его наполняли совсем другие чувства. Он вглядывался через крохотное оконце в густой туман, из которого выплывали отдельные силуэты, отдельные усатые лица, нахмуренные или улыбающиеся, торчали ружья... До него доносились голоса, ржание лошадей... «Едем, едем, едем, — твердил он про себя. — Какой великий, решающий час наступил!» И представил себе, как его близкие просыпаются сейчас, ничего не подозревая... А Андреа, наверное, еще спит! Думал он и о Косте, и почему-то впервые с того дня, когда они потеряли друг друга, он встревожился: где Коста, что с ним стряслось? Но потом успокоил себя: «Он так же, как и я, сейчас в пути. Встретимся с ним в Софии».

— Интересно! Какой же это полк? — вглядываясь в густой туман, спросил Климент.

Бакулин поглядел в другое оконце.

— Ничего не видно...

— Пожалуй, это наши соседи гвардейцы, — проворчал Григоревич.

— Ого! Вы чувствуете, как заколотилось сердце нашей Ксенички? Слушайте!

— Хватит, Аркадий! Преображенский полк впереди всех!

— Ну? Тебе уже доложено?

— Вам всем пора уже знать, что преображенцы всегда и всюду первые!

Бакулин сделал шутливо-удивленную гримасу, которую в полумраке линейки едва ли кто мог раз глядеть, высунул голову в заднее оконце и крикнул:

— Кто вы, ребята? Какого полка?

— Измайловцы! — послышалось из тумана.

— Все равно гвардия, — насмешливо сказал Бакулин.

— Ты почему все время задираешься?

— А что еще делать, Ксеничка! Ну скажи ради бога, как убить время?

— Найди себе другое занятие! — резко сказала она.

Насмешки Бакулина больно задевали и Климента. Зачем ему все это слушать? Чтобы растравливать себя? Возвращение в экипаже той ночью сблизило его с Ксенией. Но понятно, это не привело к разрыву ее с князем. Более того, Клименту порой казалось, что она чуть ли не ищет повод довериться ему. А что может быть горше для влюбленного, ежели он чувствует, что его хотят сделать просто другом? Нет, нет, она несчастлива, несмотря на близость к этим князьям и принцам, временами он совершенно ясно ощущал это.

Григоревич вынул часы, поднес их к свету, пригляделся.

— Верста — два часа. Уже отсюда такое опоздание.