Вдруг глаза ее расширились от ужаса. Она закричала, отпрянула назад, побежала, прижалась спиной к стене... Расставив свои огромные лапищи, Джани-бей угрожающе приближался к ней, освещаемый пляшущими отблесками пожарища.

— Убирайтесь! Оставьте меня! — закричала она, прежде чем его лапы обхватили ее.

Она вырвалась. Он снова накинулся на нее, затиснул в угол, потом сгреб ее, сдавил и понес... Повалился вместе с нею на нары. Обезумев от ужаса, она яростно колотила, кусала его, пока наконец он с силой не ударил ее по лицу, оглушив ее так, что она потеряла сознание.

Пламя пожаров уже подступило к ограде заднего двора Черной мечети. Вблизи свет его был ослепительно ярок, кругом летали искры, от всех предметов на землю ложились плотные черные тени. Деревья, жандармы, взобравшиеся на них, чтобы прикрепить петли, сгрудившиеся узники, онемевшие и оцепеневшие, — все словно скакало, металось в какой-то безумной пляске, то появлялись, то исчезали поблескивающие штыки конвойных.

Радой Задгорский и Слави Будинов стояли рядом и со страхом и изумлением взирали на все происходящее. Ведь в своей подземной темнице они и не подозревали, что творится в городе. И вот сейчас их встретил, едва они вступили во двор, орудийный гул и пожар. Турки бегут. Они видели, что пришел конец османской власти. Но они видели, что пришел и их собственный конец.

Прислушивавшись к орудийным залпам, Слави сказал:

— Совсем уже близко братушки...

Он думал о своих сыновьях: значит, и они тоже близко.

— Завтра будут тут! — сказал Радой.

Оба умолкли. Боролись с мыслью: как же так, неужто они не доживут до этого дня?.. Нет! Нет! Вот и на улице где-то стреляют. Слышатся крики. А не вошли ли русские уже в город?

— Говорил я себе иногда: доживу ли до такого дня, что пройду по чаршии и не стану отвешивать поклоны беям... Не дожил! — со вздохом сказал Слави.

— С нашей чаршией дело конченое. Пускай горит! — сказал Радой.

— И тебе уже не жаль твоих лавок?

— Нет, не жаль...

— А мне мою жаль, — сказал Слави. — И лавки жаль, и дома жаль. Но больше всего горюю я по моим...

— Твои уцелеют, сыновья вернутся... И еще будут в почете! А мне-то чего жалеть, Слави? Сын мой то ли убежит с турками, то ли пожнет, что посеял. Вот только Неда моя несчастная... — И он заплакал.

Он плакал тихо, вперив взгляд в жандарма, прилаживающего на противоположном дереве веревку. И он уже не думал о Неде. Не думал и о своей смерти. Он думал о своей жизни.

— Ты помнишь, как мы с тобой вместе уезжали из Копривштицы? — спросил он.

Слави поглядел на него и увидел на глазах его слезы.

— Радой, — сказал он взволнованно и прижался к нему плечом. — Мы теперь снова с тобой вместе...

Чей-то крик: «Начинать, не дожидаться бея!» — оборвал его на полуслове. Их растолкали, разъединили. Они только успели кивнуть друг другу головой и обменяться прощальным взглядом: для каждого из них другой был частью жизни, которую он прожил и с которой сейчас расставался.

Если бы Андреа знал, как дороги и невозвратимы были для его близких минуты, которые бежали одна за другой, он не колебался бы и хоть с десятком человек ворвался бы в комендатуру. Но увлеченный стихией восстания, о котором всегда мечтал, взбудораженный и воодушевленный, он, направляясь туда, незаметно для самого себя перестал думать об отце и Неде, вернее, он думал о них, но теперь они уже были не сами по себе, а частью чего-то. Присутствовали они и в его призывах. «Спасем свой город! Истребим этих хищников и шакалов!..» Андреа был опьянен, и его самозабвение властно притягивало к нему все новых и новых людей, воспламеняло их, и он становился для них вожаком. То, что турецкая полиция в течение стольких дней безуспешно искала его, то, что братья его были у русских, — все те обстоятельства, из-за которых до этого дня многие называли его безрассудным, теперь неожиданно придали ему ореол героя.

Он пересчитывал людей, рассылал их, приказывал. Двоим бежать к Куру-чешме, остальным — на Витошку, на Боянску... Бейте в колокола! Поднимайте народ! Созывайте! К оружию!

Призывая к оружию, а настоящее оружие было пока лишь у очень немногих, он вспомнил о Язаджийской мечети. Много раз грозился он ее поджечь. Теперь они разбили ворота и каждый захватил себе ружья, патроны, хотя не все могли ими пользоваться. А он, взобравшись на ящики, кричал во все горло: «Осторожно! Фонари подальше... А ну, проваливай-ка отсюда, кто там с фонарем. Эй, ты, Голубятник, не видишь, что ли, снаряды тут!» Потом, оставляя бай Анани и еще двух человек охранять склад от черкесов, он сказал им:

— Глядите в оба! Если склад загорится — весь квартал взлетит на воздух!

Теперь скорей к комендатуре, к тюрьме! Он снова закричал: «За мной! Вперед! За мной!» Но люди и без того уже следовали за ним. Его неутомимость увлекала и их.

На площади Кафене-баши они наткнулись на крупный отряд черкесов. Те грабили один за другим дома, бесчестили, убивали, выкрадывали детей, девушек. За ними следовала целая вереница повозок.

— Никому не стрелять! — приказал он. — Надо прежде всего захватить повозки. Там наши дети и...

Он хотел было сказать «женщины», но мысль о Неде заставила его умолкнуть. А что, если увезли и ее? По другую сторону площади, над Имаретской слободой, небо было красным.

— Двадцати человекам окружить их... Быстро, братцы! А ты, Велин, вместе с братом берите еще двадцать человек и ступайте в обход справа — отрежьте им дорогу. И ты — ах, это вы, господин Буботинов?!

— Андреа! — расчувствованно воскликнул старый учитель и почтительно пожал ему руку. — В такие времена каждый должен исполнить свой долг!

Тут были многие. Они то возникали, то исчезали перед глазами Андреа в темноте. Он видел даже иностранцев — инженеров фон Гирша и господина Манолаки Ташова, двоюродного брата Неды. Но у него не было времени для разговоров. Он распоряжался людьми, рассылал их в разные стороны, а взгляд его все время возвращался к озаренному пламенем небу. Страх мурашками пробегал по его телу. А что, если он ее уже не застанет? И отца своего? Если не застанет никого? Что, если тюрьма уже сгорела? Он напряг слух. Две минуты... пять минут... Успели ли его люди пробраться к противоположной стороне площади? Первое, что они должны были сделать, — выстрелить. Он слышал совсем близко крики и вопли, слышал орудийные выстрелы и все ждал, что вот-вот раздастся страшный взрыв, когда пожар дойдет до склада снарядов. Тогда наступит конец. Тогда уже не останется никакой надежды...

Вдруг из глубины площади грохнул ружейный залп. И тут же раздался второй залп справа — Андреа даже видел красноватые огоньки выстрелов.

— Надо стрелять и нам! — кричали люди Андреа.

— Нет, еще нельзя! Нет!

— Да ведь черкесы же, смотрите, скачут сюда!

И в самом деле, испугавшись неожиданных залпов, темная масса верховых устремилась в их сторону. Затарахтели повозки. Снова зацокали копыта. Крики.

— Осторожно! Осторожно, повозки... В них наши! Приготовиться! Огонь!

Выстрелили те, что залегли. За ними выстрелили остальные. Густая дымовая завеса прикрыла всех, сгустила мрак, скрыла все. Люди слышали только дикие, изумленные крики, ржание коней, топот. И стрельбу, беспорядочную, безрассудную... Кто-то возле Андреа застонал... потом еще кто-то позади... Кто-то выругался...

Когда дым рассеялся в дрожащих отблесках зарева, они разглядели отдельных всадников, скакавших в боковые улочки. Испуганные лошади без седоков мчались через площадь и отчаянно ржали. Брошенные повозки, перевернутые, прижатые одна к другой...

Без призывов и приказов толпа хлынула на площадь и заполнила ее всю. Никто не глядел на убитых, все кинулись к повозкам. Слышались крики: «Вот ребенок! Ты чей же? А тут женщина... И еще одна. Это жена Данко Вражалии!.. Еще одна... Ах, проклятые! Ох, несчастные... Мученики! Не плачь, молодуха, не плачь! Твой мальчонка? Ну как, нет его там?»