Пока она лихорадочно думала, что бы такое предпринять, и металась по комнате, прислушиваясь к каждому звуку, ей казалось, что она запуталась в каком-то лабиринте и тщетно ищет выхода. Ее состояние было вызвано не только необходимостью предупредить Андреа, но и чем-то куда более сложным и решающим... Постепенно и все более явственно она стала сознавать, что пришло время оторваться от свой семьи, от всего того, что было чуждо ей и прежде, против чего она и прежде бунтовала. Роман, которым она давно уже жила в своем воображении, сейчас становился реальностью… «Вот оно — испытание», — говорила она себе и припоминала не одну книгу и не одну героиню, которая точно так же, как и она, оказывалась на перепутье. Она понимала, что на этот раз ей надо решать и что на этот раз все — от начала и до конца — настоящее, но только такое настоящее, какого она еще не знала.
И снова вопрос: что же ей делать? Она отворила окно. В комнату ворвался холодный воздух, смешался с теплым и, обратившись в пар, окутал ее легким облачком. «А не позвать ли мне Андреа? Но комната деда находится как раз под моим окном, а он, домовой, не спит, все слышит, — с неприязнью подумала она. — Может, бросить что-нибудь в его окно, что-то легкое?» Она собрала с карниза снег, слепила из него плотный шарик и бросила. Не попала. Что же, что же тогда бросить? Была бы горсть кукурузных зерен или бобов. Кораллы! Едва только это пришло ей на ум, она сразу же схватила ожерелье из красных кораллов — подарок Леандра. Сильно дернула и порвала его, собрала кораллы в горсть и, размахнувшись, бросила. Кораллы глухо застучали по противоположной стене, по раме окна, по стеклам... «А что, если его нет сейчас в комнате? — вздрогнув, подумала она и затем без всякой видимой связи сказала себе: — Я порвала ожерелье... уже порвала его, все кончено...»
Что-то мелькнуло в окне напротив, что-то забелело за стеклом, окно отворилось. Он! Он! Она видела его и не видела. Она высунулась, приложила к губам ладони наподобие воронки. Нет, лучше не говорить ему. И не только потому, что родные могут услышать ее, а потому, что хочет обнять его, чтоб понять, сердится ли он на нее. «Там, у колодца, я жду тебя», — знаками объяснила она. Он неохотно, тоже знаками, подтвердил: «Понял» — и тотчас отпрянул назад. А она бесшумно затворила окно, надела первое попавшееся ей под руку платье, накинула на голову платок и, приоткрыв дверь, тихонько проскользнула в нее, на цыпочках спустилась неслышно по лестнице.
Внизу из комнаты деда время от времени доносилось старческое покашливание. «Только бы он не вышел, только бы не увидел меня...» — думала она. В темной галерее Неда нашла на ощупь свое пальто и осторожно сняла со входной двери крюк. Но едва она отворила дверь, как порыв ветра ворвался в дом, обдал ее снежным вихрем. Бах! — стукнула наверху дверь ее комнаты. Она не прикрыла ее плотно. И сразу же послышался испуганный голос хаджи Мины: «Это ты, Радой?» Помертвев от страха, Неда стояла и ждала. Голоса деда больше не было слышно. Она решила, что старик снова заснул, выскочила во двор и побежала к их месту.
Глава 8
Обычно Филипп засыпал быстро и спал крепко. Но сейчас из-за ссоры в семье, из-за того, что лопнули его расчеты на близость с Маргарет, голова его буквально разламывалась от теснившихся в ней мыслей. Он вертелся в постели, курил одну папиросу за другой. «Из-за кого мы ссорились? — мысленно вопрошал он себя. — Из-за тех, кто думает о нас только самое дурное! Из-за тех, кто нам больше всего завидует! Они готовы нас в ложке воды утопить, а отец решил их покрывать... Неда, дурочка, истерику даже закатила... И вообще с нею что-то происходит», — вдруг словно осенило его. Но в ту же секунду он подумал о Маргарет — как пренебрежительно она к нему относится, как мучает его. И неожиданная догадка тут же исчезла. Мысли о Маргарет сразу же полностью завладели им. Где была она все это время с турком? Как ни отвратительно это, но он не может не думать о ней...
И в Париже и во время своих выездов в Вену, в Константинополь Филипп не раз влюблялся. Его чувство всегда встречало взаимность — он был молод, красив, у него были хорошие манеры, он умел ухаживать, был настойчив, когда это требовалось. При всем этом у него еще и водились деньги. Но те любовные приключения не занимали его долго. Они удовлетворяли его тщеславие, ими он хвастал перед своими приятелями. И вот в родном городе он, словно подражая сестре, влюбился в иностранку и вдруг увидел, что поставил все на одну-единственную карту. Он разыгрывал эту партию на глазах своих близких и всего города, знал, что уже проиграл, но продолжал, улыбаясь, ухаживать за Маргарет и держаться так, будто их отношения на самом деле таковы, какими он их желал бы видеть.
«Во всем виноват этот турок, — думал он с ненавистью об Амир бее. Филипп был убежден, что, если бы не капитан, Маргарет не пренебрегла бы им. — Но разве можно доходить до того, до чего я дошел? Как могу я сравнивать себя с этим неучем?» — спрашивал он себя, сокрушенный и растерянный. Такое действительно случилось с ним впервые, и впервые он сознавал, как низко пал.
Он думал о своем унижении, о всем том, что связано с ним. А не стоит ли ему быть с Маргарет игриво-беспечным, равнодушным, держаться с нею так же, как он держался с другими женщинами помоложе ее? Ему казалось, что это так легко сделать. Он просто заставит себя не любить ее. «Ничего, — убеждал он себя. — Придет и мой черед. Сегодня турок, а завтра я позабавляюсь с ней».
Странно, но эти размышления успокаивали его, хотя и ненадолго. Он внушал себе, что турки непостоянны, что связь Маргарет и Амир-бея не может длиться долго. И в этом находил какое-то удовлетворение. Но, вспомнив, что Маргарет не будет здесь вечно, он испугался. Папироса погасла. Филипп зажег ее снова. Он думал: «Вот если бы Амир-бея послали на фронт... Но ведь он адъютант коменданта и кем-то приходится Джани-бею, потому тот и держит его при себе. А что, если война примет такой оборот, что турки действительно уберутся отсюда?» Это была уже новая мысль — рискованная и опасная. В какую-то минуту Филипп попытался представить себе, что было бы, если бы вдруг русская армия перебралась через Балканы и прогнала из города османов. «Тогда этот ненавистный Амир удрал бы первым и Маргарет искала бы во мне опору... Но и мы с Недой тоже ненадолго задержимся здесь. Уедем, разумеется, в Париж, Леандр тоже говорит об этом. Втроем! В конце концов, если отец захочет, то и он тоже поедет — это его дело».
Рассуждая о приходе русских, он сообразил, что это будет на руку их соседям Будиновым, которых он ненавидел, и не сомневался в том, что и они ненавидят его. Этого он бы уже не стерпел... Да и вообще, что ему ждать от русских — милости? Или же отказаться от своих принципов? От убеждения, что дела болгар шли бы куда лучше, если бы они держались цивилизованной Европы, а не той же азиатчины?..
Думать о русских было просто невыносимо, но и прогнать от себя эти мысли он тоже не мог. А не станет ли все же их победа единственным для него выходом, потому что только тогда Амир-бея не будет в Софии? Он продолжал курить, размышляя, взвешивая на весах своей ненависти, которые то склонялись в сторону красавца адъютанта, то перетягивали в сторону братьев Будиновых, как ему быть. А что, если все-таки намекнуть о них Сен-Клеру? Просто так, чтоб направить его по верному следу? Теперь он не позволит ему больше себя прерывать, да и тот сам не станет делать этого, нет, нет! «Раз и навсегда я сорву с этого Будинова маску — врач, полезный человек, без него не обойтись!.. Но ведь отец против! И Неда? Особенно Неда! Ну и хорошо, про шпионов буду молчать. А маску я все же сорву с них — этому уже никто не может мне помешать. И я это сделаю, черт побери! Нельзя позволять какому-то...»
В эту минуту на галерее что-то стукнуло. «Дверь, наверное, — подумал он и прислушался. — Может, это Маргарет? — Он замер. Потом приподнялся в постели. — Она встала, чтобы отворить турку… Фу, что за глупости лезут мне в голову, ведь они только что расстались!..» Послышался голос, мужской голос, и этого уже было достаточно, чтобы Филипп вскочил с постели и подбежал на цыпочках к двери.
