На постоялом дворе, куда он заходил каждый день, его ждала новость. Утром здесь был доктор. Сказал, что пойдет с русскими войсками. А что, если он уже уехал? Но вскоре ему крикнул кто-то:

— Беги в церковь!

— Зачем? Что там такое?

— Брат твой там!

«Ты смотри, Климент в божий храм пошел! — посмеивался Коста, чуть ли не бегом направляясь к церкви. — Он, правда, не такой безбожник, как Андреа, но в свою науку, а не в бога верит. Только здесь ему притворяться словно бы нечего. А понял, понял! Что худого, если человек на всякий случай осенит себя в храме крестным знамением?» — рассуждал Коста и представлял, как удивится брат, увидев его здесь. Он пересек небольшой базарчик и вышел на площадь перед церковью.

Но тут ему пришлось задержаться. Вся площадь сплошь была запружена телегами, запряженными буйволами и волами. Среди них толпились крестьяне в кожухах и бурках, с лопатами, мотыгами, ломами.

— Что вы тут собрались с таким снаряжением, а? Не церковь ли сносить? — спросил озадаченно Коста, натолкнувшись на неожиданное препятствие.

— Мы за делом пришли, — ответил ему здоровенный парень в высокой шапке. — А ты что, молиться собрался или работать?

— Если б я работать пришел, то зачем же мне в церковь?

Что это за люди?.. Может, как раз те самые крестьяне, которых собирает брат? Ну конечно же! Вот вытаращится он, как увидит меня здесь! Коста проталкивался изо всех сил к церкви. «Этому скопищу конца края нет, — думал он, поднимаясь от нетерпения на цыпочки, в надежде разглядеть в толпе брата. Но кругом он видел только островерхие и плоские шапки, серые и коричневые башлыки и выглядывавшие из-под них улыбающиеся, сдержанно-спокойные, хмурые и строгие, усатые и бородатые незнакомые лица. — Да тут их, наверное, тысяча! И как успел Климент собрать столько людей? Для чего понадобились они братушкам?»

Вдруг со стороны церкви послышался голос, пытающийся перекрыть гомон, стоявший на площади. Коста приподнялся, снова оглядел площадь: кто это такой горластый? Над толпой возвышался забравшийся, видно, на стул или камень молодой человек без шапки. Энергично жестикулируя, он что-то говорил, обращаясь к крестьянам.

— Тише! Тише, люди! Доктор хочет что-то сказать...

Все зашикали, а сзади кто-то крикнул:

— Громче, доктор! Не слышно...

Доктор? Как доктор? Коста уставился на говорившего. Лицом и движениями он больше смахивал на Андреа, хотя был светлокожий, как Климент. Но это был не Климент... Нет, это не брат!

— Послушай, — обратился он к стоявшему рядом крестьянину. — Это его вы зовете доктором?

— Его. А кого же еще?

— А нет ли здесь другого доктора?

— Тише. Я не знаю. Погоди, давай послушаем!

Значит, этот тоже доктор, а другого нет — все ясно. Но почему же говорят, что он прибыл из Софии? Нет, мне никто не говорил, что он из Софии. Я сам говорил про Софию, а остальные только подтверждали: оттуда. Какое совпадение! Но где же тогда старший брат? Уже столько дней он ищет Климента тут, а тот, наверное, в Орхание ищет его. Теперь даже если он туда вернется, то уж не застанет его. «Климент уехал со всеми, так же как и я должен был уехать».

Голос незнакомого доктора все настойчивей вторгался в его мысли. Коста не хотел его слушать. Он попытался выбраться из толпы, но крестьяне, плотно прижавшись друг к другу, во все глаза глядели на доктора и так вслушивались в то, что тот говорил, что Коста тоже стал невольно прислушиваться.

А доктор говорил:

— Подумайте только! У каждого из них есть мать и отец. И же на есть, и дети! Каждому человеку дороги его близкие, но самое дорогое для него — жизнь. Подумайте, братья! Что, если вам скажут: бросьте все и отправляйтесь помогать какому-то другому народу! А? Ответьте, вам легко будет это сделать? Бросить все во имя чужого дела, во имя чужой свободы? И жизнь — не чужую, а свою — отдать! Вот что сделали для нас наши братья-освободители! На какие же страдания, на какие муки обрекли они себя... И сколько из них не вернется назад вовсе, а сколько вернется калеками...

Косту слова доктора задели за живое, но он почему-то считал, что тот нарочно говорит так, рассчитывая и его самого увести с собой.

— Соотечественники! Братья-болгары! — гремел над площадью голос доктора. — Не стыдно ли вам ждать готового... У вас же дети, внуки... Они не раз будут спрашивать вас: а вы что? Помогали вы русским братьям? Чем заслужили вы свое освобождение?.. Или же вы хотите дождаться его, отсиживаясь в тепле, возле жены своей?..

«Все это верно, но ко мне не относится. Разве я не пожертвовал многим? А какие сведения мы им доставили! И тропу им показали», — упорствовал Коста с каким-то не присущим ему упрямством.

— Вот так. Я не стану вас уговаривать, — продолжал доктор. — Тут дело такое, что ни уговаривать, ни торговаться нельзя — не в деньгах оно. Вы же сюда уже пришли, братья, вы уже тут... Я только прочту вам эту прокламацию, чтоб вы знали, что вас ждет. Ее сам генерал Гурко написал — к нам она...

Доктор поднес к глазам лист бумаги. В толпе зашумели, зашушукались.

— Слышите, сам генерал Гурко!..

— Тише! Тише, послушаем...

— Генерал Гурко!..

Доктор откашлялся, откинул волосы назад и принялся читать:

— «Болгары! Нам предстоит сделать решительный шаг против ваших ненавистных поработителей. Нам предстоит перейти через Балканский хребет. Вы должны нам помочь переправить через горы орудия, перенести снаряжение и боеприпасы, сухари. Главной вашей наградой будет избавление от многовекового рабства. Вам сейчас трудно, но русским еще труднее. Они страдают за вашу свободу, а вы — за свою собственную. Но трудное время минет, братья болгары, и вы будете благодарить господа бога!»

Он кончил читать, опустил руку, в которой держал прокламацию, и не прибавил от себя ни слова. Крестьяне словно оцепенели. Потом вдруг вся огромная толпа оживилась, загудела, закричала. Коста тоже кричал изо всех сил, и только, когда голос его окончательно сорвался, он понял, что кричал «ура».

Выходя из дворца мютесарифа, где ему пришлось вести долгий и неприятный разговор с главнокомандующим, который был капризен до невозможности, Сен-Клер увидел украшенный флажками фаэтон леди Стренгфорд, подъезжавший к дворцу. Сен-Клер был раздражен, зол и хотел поскорее прогуляться, чтобы обдумать все с самого начала, но воспитанность не позволила ему уйти, не поздоровавшись с виконтессой. Подождав, когда фаэтон остановится перед высоким порталом резиденции турецкого вельможи, и увидев, что напротив виконтессы сидит в нахлобученном по самые брови цилиндре доктор Грин, он с привычной улыбкой поклонился им.

— Как поживаете, Джордж? — спросила его виконтесса, протягивая руку в изящной бежевой перчатке и осторожно выходя из фаэтона. — И вы приглашены тоже?

— Нет, нет. Я уже свое отбыл... А зачем пожаловали вы? Что у вас, леди Эмили?

— Затруднения, Джордж.

— Затруднения! — вдруг вспыхнул Грин. — Лучше скажите — эта вечная неразбериха, леди Эмили! От нас требуют, чтобы мы принимали вдвое больше раненых.

— Но ведь это только проект, доктор. Они, возможно, сами убедятся...

— Это самый настоящий идиотизм, виконтесса! Извините. Готовить наступление и не дать ни одного врача, никаких медикаментов... Как это называется, скажите?

— Меня удивляет ваша горячность, старина! — иронически усмехнулся Сен-Клер. — Я думал, что вас интересует только чистая медицина, эксперимент.

Грин бросил на него неприязненный взгляд, словно именно он был виноват во всей этой турецкой неразберихе, проворчал: «Пойдемте, леди Эмили!» — и направился к входу.

— Да, в последнее время мы стали очень нервными, очень, — сказала виконтесса с тем примиренно страдальческим выражением лица, какое у нее появлялось всегда, когда речь заходила о войне, но тут же, словно вспомнив о чем-то, заторопилась, подошла к доктору Грину, который ждал ее у входа, и оба они исчезли за массивной дверью.