— Ну хорошо. Слушайте.

Климент принялся рассказывать о виконтессе и ее медицинском «штабе», он перечислил всех ее врачей и сестер милосердия, называя по имени явно для того, чтобы продемонстрировать свое отличное английское произношение: doctor Green, doctor Gill, doctor Health, Leslie, Atwood. И о другом «штабе» — военном, который составляли не только Бейкер и его люди и не только Сен-Клер и будущий граф и герцог, несравненный Фред Барнаби, но еще и тайные советники, наблюдатели, сэр Лайонел Гаррис и полковник Мейтлен из Royal Artillery, и майор Кэмпбелл из Horse Artillery, и капитан Джеймс из Scoth Greys, и еще многие другие, которые уже уехали или же еще оставались в городе и которых Климент знал только понаслышке.

Карл Густавович не скрыл своего удивления.

— Дорогой мой, как же это так?! Выходит, гостей у вас хоть пруд пруди!

— Да, да! И еще многажды столько, Папаша. И корреспонденты! Можно сказать, вся мировая пресса устроила здесь место встречи. Есть даже американка.

Как только Климент вспомнил про Маргарет Джексон, он сразу почувствовал, кого напоминает ему Ксения. Именно ее — при всем том, что внешне они ничем не похожи друг на друга. «Видимо, больше всего они схожи своей вызывающей манерой держаться, — подумал он. — Возможно. А быть может, сходство их в том, что вопреки всему они обе мне нравятся? — Но я уже действительно не понимаю сам себя, — проносилось в его мыслях, в то время как он продолжал свой рассказ об иностранцах в Софии, о приеме у консула Леге. — Как действительно это так получается, что мне нравятся женщины, которые... в общем, женщины, чье поведение я в принципе осуждаю и отвергаю? Нет, это никуда не годится! Просто недопустимо! Я стал совсем как Андреа, но его все это влечет. А меня?» В сущности, он сам не мог разобраться в этом. Почему же он сказал себе, что ему нравятся женщины, значит, ему нравится и Ксения? Но как только он осознал, что его влечет к ней сейчас точно так же, как месяц назад он был внезапно увлечен Маргарет Джексон, голос его, выражение лица, жесты изменились. Он почувствовал, что заговорил увлеченней. И что она его слушает с вниманием и любопытством, а не так, как слушала перед тем, когда спорили Бакулин и Григоревич.

— Ну вот, а выпить забыли! — встревоженно воскликнул Бакулин, заглядывая в кружки. — Кому налить? Что ж такое получается, только один мой кубок пуст. Ну, давайте выпьем за Софию!

— Чтобы поскорее ее увидеть, — добавил Карл Густавович, который всегда и со всем был согласен. — Климентий, — продолжал он, после того как все опорожнили кружки, — только что назвал доктора Грина. Это, разумеется, не тот известный хирург Рэндолф Грин?

— Именно он, Папаша.

— Интересно. Мне попадались его статьи. Ты его видел, я надеюсь. Как он выглядит? Пожилой?

— Значительно моложе вас, Карл Густавович. Странный экземпляр. Неприветливый какой-то. Он замешан в одной неприятной истории. Но ум у него, несомненно, изобретательный и ищущий. И практик он блестящий.

Описывая Грина, Климент живо представил себе низенького англичанина, его лягушачий рот. «Ну ладно, обойдусь и без Будэнова!» — сказал тот. «Я его теперь уж не застану, — подумал Климент. — Небось, поспешит уехать...»

— Последние три месяца я был, можно сказать, его ассистентом, — заметил Климент.

— Ну, тогда тебе повезло. Работать с ним в самом деле интересно!

— И я слышал это имя. Доктор Грин... — поправив очки, включился в разговор Григоревич.

Он любил серьезные разговоры. Но, к его неудовольствию, продолжить свою мысль ему не удалось, так как в ту же минуту полотнище, прикрывавшее вход в палатку, откинулось и просунулась чернявая длинная физиономия дежурной сестры.

— Срочно в седьмую палатку!— кивнув в сторону Григоревича, сказала она.

Выражение его лица тотчас же стало строгим и официальным. Он шепнул что-то Карлу Густавовичу и широким шагом вышел из палатки.

Ксения тоже поднялась.

— Который час? — спросила она. — Три? Прощайте, господа, а то я пропущу линейку.

— А ты что, снова в город? — спросил вполголоса Карл Густавович, избегая ее взгляда.

— Да, я обещала подруге заехать к ней в гвардейский госпиталь. Ну, до свидания, господа! Климентий Славич, надеюсь, вы нас не забудете. Очень, очень рада встрече с вами!

Пожимая Клименту руку, она задержала ее в своей руке. Он покраснел.

— А почему, собственно, вам не остаться у нас? — задорно спросила она, задержавшись у выхода. — Карл Густавович, ведь вы все время жалуетесь, что у вас не хватает врачей, а тут к вам врач сам является!

И все так же шутливо она помахала мужчинам рукой, другой приподняла полотнище и вышла.

— Ты смотри, какая умная мысль! — воскликнул Бакулин. — Я, признаться, такого не ждал от Ксенички. А, Папаша, что вы на это скажете?

— Пусть скажет он сам, Аркадий. Говори, говори, Климентий.

То, как они смотрели на него, слова Ксении, еще звучавшие в его ушах, сознание того, что его зовут к себе, в нем нуждаются, предрешило ответ Климента.

— Что я вам скажу? — с благодарной улыбкой произнес он. — Ксения Михайловна права. Вот именно — сам явился, пришел на своих двоих... Я сейчас поеду за братом во Врачеш. Он все может делать — и стряпать, и стирать, и... Завтра утром мы оба будем здесь.

С тех пор как их освободили, Коста находился что называется под крылышком Псковского полка, то есть того самого полка, где служили Моисеенко и Иванушка Иванов, которые его задержали и с которыми он в первый же вечер играл в шашки и за игрой подружился. Позже он подружился с еще несколькими солдатами из их роты. Ротный фельдфебель Егоров, строго придерживавшийся уставных правил, хоть и поглядывал хмуро из-под косматых бровей, но время от времени сам подходил к ним, чтобы послушать, что рассказывает его ребятам человек «оттуда»; он то задумчиво качал головой, то крестился.

В тот день Коста после обеда отправился купить себе табаку. Табаку не оказалось, но была жевательная смолка, и он, вспомнив с болью своего Славейко, которому по воскресеньям, возвращаясь из церкви, не раз приносил такую же подслащенную смолку, купил себе сейчас несколько кусочков. Он жевал ее и думал о доме. Впутался он в эту историю, как всегда впутывался — не слишком задумываясь о последствиях, — как-то сразу, и вот теперь ему так тяжко, так больно. «Что делают там наши? Тревожатся, небось, да и как им не тревожиться? А жена? Она так не хотела отпускать меня. Ох-хо-хо», — вздохнул он с тоской. И тут перед ним появился его Псковский полк. С музыкантами и знаменами впереди батальоны двигались походной колонной по кривым улочкам, спускаясь с Чеканицы, где на снегу между редкими дубами были разбиты до сего времени их палатки. Они торопились вниз, на шоссе, которое соединяло перевал Арабаконак с городом.

— Братушки, куда вы? В бой? Что, начинается уже, а, братушки? — допытывался встревоженный Коста; поднимаясь на носки, он старался отыскать свою роту.

— Мирон Потапович! — обнаружил он наконец усатого унтера Иртенева. — Куда, брат? Куда вы направляетесь?

Коста всячески показывал строгому Иртеневу, что забыл о прошлом недоразумении, но тот продолжал относиться к нему с неприязнью. Причиной был кошелек Косты — когда унтер вернул его Косте, в нем не доставало золотой лиры и Коста бесцеремонно потребовал вернуть ее. Теперь в ответ на его взволнованные вопросы унтер-офицер лишь кивком головы указал куда-то вперед. Но в ту же минуту из шеренги до него донеслись знакомые голоса. Его окликали кривоногий Фрол, и Иванушка, и красавчик Тимофей, и басовитый Моисеенко. Они говорили, что уходят, что пришел приказ выступать то ли на Правец, то ли еще куда и что вообще прощай, дорогой Коста, будь здоров. Они кричали ему, протягивали на прощанье руки, а он шел рядом с ними. На глазах у него были слезы, и он им что-то говорил на своем смешном русском языке. Все шел и говорил.

Так он дошел с ними до покрытого грязью шоссе. А когда полк направился к Орхание, он вдруг решил проводить друзей до самого городка. Он подумал: «Там я и брата встречу — он в штабе, я ведь это знаю. А может, я встречу его еще и по пути, чего мне дожидаться его здесь?» И он продолжал идти с полком.