— Речь совсем не идет о его врачебных способностях...

— Это ненужный разговор, — заметил сухо Сен-Клер. — Будинов — помощник моего друга доктора Грина. Я полагаю, этого достаточно.

Филипп тотчас же кивнул и продолжал так, как будто его не прерывали.

— Я говорю о людях, которым вовсе не улыбается стать мужиками какого-нибудь русского князя... в какой-нибудь задунайской губернии! Да, господа! Нам тоже известна цель России — проливы! Нам известно пресловутое завещание Петра Великого!

— О! Спасибо, что вы мне напомнили об этом завещании! Я непременно включу это завещание в свою корреспонденцию, господа! — воодушевилась Маргарет и одарила Филиппа обольстительной улыбкой.

— Любопытно, в какой из наших столиц сотворили это пресловутое завещание? — спросил Позитано.

— Как, вы считаете, что оно фиктивное?

— Уж не принимаете ли вы его за подлинное?

— Да, разумеется. То есть не знаю! Но публика любит сенсации, маркиз! Только представьте: первый шаг в осуществлении окутанного тайной плана завоевания Европы!..

— Но это, право, фантастично! — воскликнула Маргарет. — Я уже вижу заголовок самым жирным шрифтом: «Если Россия упрочится на Босфоре, она шагнет и на Суэц!» Почему вы смеетесь, маркиз?

— Нет, нет! Я просто восхищаюсь вами, дорогая миссис Джексон!.. Продолжайте, господин Задгорский! Я вас прервал на самом интересном месте, извините.

— Мы говорили о войне! — сказал Филипп и мгновенно впал в тот торжественный тон, в который легко впадал, высказываясь в избранном обществе, а сейчас он к тому же испытывал и вполне понятное волнение. — Предположим невероятное! Предположим, что русские выиграют войну!

Несмотря на оговорку, это были дерзкие слова, тем более недопустимые для болгарина, что были сказаны в присутствии друга и советчика турок Сен-Клера. Но именно потому, что они были дерзкие и недопустимые, именно потому, что все это давно уже мучило Филиппа, он произнес их с таким самообладанием, что все удивленно на него воззрились.

— Россия сама предлагает мир и в ближайшее время отведет свои войска за Дунай, — произнес майор.

— Пожалуйста, майор, дайте господину Задгорскому высказаться!

— Моя мысль, госпожа Джексон... моя мысль, господа, состоит в следующем: что сталось бы с нами, если бы случилось так, что Россия… не превратила бы нас в губернию, а просто, как бы это выразиться, просто на болгарских землях создала бы какое-нибудь государствишко! И я спрашиваю тех, кто начал эту войну — они всегда кричат, что воюют ради блага болгарского народа, — я спрашиваю их: какая судьба ожидает подобное государство? Потому что, как сказано в «Общественном договоре» Жан-Жака Руссо... — Филипп уже был готов процитировать отрывок из знаменитого сочинения, но Позитано усмехнулся, закивал головой, и он предпочел продолжить: — Какие возможности, повторяю я? Обширные рынки, какие у нас сейчас есть? Или развитие промышленности? А может быть, видную роль на европейской дипломатической арене?..

От волнения он уже не мог усидеть на стуле и вскочил.

— Больно даже подумать об этом! — воскликнул он, действительно испытывая в эту минуту боль. — И во имя чего? Одних голых идеалов!.. Бесплодных идеалов, добавлю я! Я знаю, мне это известно, и я не собираюсь скрывать от вас, что длинный ряд исторических несправедливостей прежних правительств, возможно, явился причиной... причиной... — Он не нашел слова, почувствовал, что теряет почву, и поспешил продолжить: — Но провозглашение конституции, господа! Перспектива действительного равенства, равных возможностей для турок и болгар в единой империи — вот это...

— В самом деле, интересные мысли!

— Господин майор!

— Нет, нет, Задгорский! Я вас понимаю. В ваших рассуждениях есть перспектива, и это мне нравится! Продолжайте, прошу вас!

— Благодарю... Впрочем, то была только одна сторона медали... А теперь посмотрите, что мы теряем, выйдя из империи! — заговорил с прежним пафосом Филипп, глубоко убежденный в том, что такая возможность предвещает не только ему самому, но и его народу гибельную участь.

— Что вы потеряли бы, — поправил его Сен-Клер.

— Мне кажется, еще точнее будет: что вы потеряете, когда вы будете вынуждены выйти из империи! — сказал сразу вслед за ним Позитано, но сказал так, что Сен-Клер повернулся и внимательно на него посмотрел.

— Оказывается, маркиз, здесь только вы русофил.

— Я итальянец, дорогой Сен-Клер! Да-да. Мое правительство нейтрально, а я итальянец. У нас люди имеют не только мнения, но и симпатии!

— Смотрите, как бы Джани-бей не прознал о ваших симпатиях, — усмехнулся англичанин.

Полковник Джани-бей был заместителем коменданта, и всем было известно, что он возглавляет полицию.

— Как? Разве он и консулами командует? Плохо наше дело!

— Я только предостерегаю вас от излишних увлечений, маркиз!

— Если кто-нибудь из вас на меня не донесет, надеюсь, конец войны застанет меня в Софии, — отпарировал Позитано, который хорошо знал о всех сторонах деятельности Сен-Клера. — Да, да, господа! Да, дорогая, только что прибывшая из цивилизованного мира миссис Джексон! Конец войны! Одни уверяют нас, что он близок... Другие — что очень далек... В сущности, кто может знать? А я скажу: бог даст, доживем! Одно бесспорно, и это меня радует: кто проиграет — не знаю, но вот мой друг Леандр Леге — тот выиграет...

Этот неожиданный вывод и веселые глаза маркиза заставили Маргарет, Сен-Клера и Филиппа разом повернуться к раскрасневшейся, поглощенной своим разговором Неде.

— В самом деле, как она мила! — невольно воскликнула Маргарет.

Но когда она осознала, что Неда не только мила, а и намного ее моложе, это больно ее укололо.

С тех пор как Дяко вошел в натопленную комнату Климента, он все время держал в руке часы и то и дело на них поглядывал. Но когда стрелка дошла до одиннадцати, он сердито щелкнул крышкой и сунул часы в карман жилетки.

— Передайте брату, что приходил Дяко, — сказал он, поднявшись с топчана.

Климент перестал читать и тоже встал.

— Вы уходите?

— Больше не могу ждать. А вы так ему и передайте: Дяко, мол, с семьдесят третьего года, он вспомнит.

— Хорошо, передам.

Климент сменил свой мундир на домашний костюм — нечто среднее между халатом и кафтаном, — изобретенный им самим. Он по привычке бросил на себя усталый взгляд в зеркало, висевшее напротив. «Надо подстричься», — подумал он.

— Будьте покойны, я не забуду вашего имени, — сказал он.

Он говорил сдержанно и любезно, умело скрывая досаду и недовольство. Этот хмурый гость с плешивой головой и цепким взглядом отнял у него уже целых два часа.

— На той неделе я, может, опять приду, — сказал Дяко. — Пускай он в субботу обязательно будет дома.

Климент вежливо кивнул: он и это передаст. А его так и подмывало рассмеяться. Подумаешь, приехал невесть откуда, невесть какой Дяко — Дяко с семьдесят третьего года! — и распоряжается: пускай Андреа сидит дома и ждет его. Так Андреа его и послушался. Ему все как об стенку горох. Он ни отца, ни матери, ни старшего брата не слушается. Но вслух Климент сказал прежним любезным тоном:

— Если это так важно, зайдите завтра утром. А может, он сам к вам зайдет... Вы в каком постоялом дворе?

— Ни в каком.

— Я хочу сказать... где вы остановились?

«Странный гость, — думал Климент, — является ночью, нигде не остановился... И куда он пойдет, когда мосты перекрыты? — Он все с большим любопытством разглядывал его. — Мужик крепкий, никаких физических изъянов, — оценивал он его по привычке глазами врача: шрам на щеке... от чего бы? И пальцы дрожат... Нервы? Наверное, пережил какое-то потрясение».

Гость подал ему на прощание руку.

— Нынче вечером у меня все не ладится, — сказал он. — Сперва спутал дом... Теперь вот здесь... Ты уж прости, доктор, будь это для меня, я бы у тебя не отнял столько времени.

Климент невольно задержал его руку в своей. Как? Это он для кого-то другого пришел к ним в такое время?