— Может быть, они на складах? Ведь вы говорили, что у вас здесь большие склады, — попыталась успокоить его Маргарет.

— Война, барон! Ваши люди отдохнут, зато потом станут работать вдвое быстрее.

— Вы все шутите, господин Барнаби! Не знаю, может быть, кому и выгодна это война, но что касается меня... то я привез сюда четыреста специалистов — австрийцев, французов, итальянцев... И всем плачу. Могу ли я их уволить после того, как с таким трудом их набрал?

Всем им платило турецкое правительство, но собеседники банкира об этом не знали. Дамы даже выразили барону свое сочувствие.

А Фред Барнаби сказал:

— В таком случае нам, несомненно, предстоят мытарства. Хорошие гостиницы в городе наверняка заняты.

Его реплика изменила направление мыслей путешественников. Надо было спешить: уже надвигался вечер.

Они повернули от станции назад, подогнали лошадей и наконец подъехали к глубокому городскому рву. На другой его стороне среди мусорных куч желтели камни древнего здания. Дальше виднелись ограды и первые софийские дома. Почерневший горбатый мост висел надо рвом, на нем жандармы тщательно проверяли документы. Видимо, это была медленная процедура. На широком грязном предмостье, окруженном неприглядными постоялыми дворами и кузницами, сгрудились десятки обозных повозок, повозки с ранеными, крестьянские телеги с холщовым тентом и повозки торговцев с товаром для завтрашнего базара.

— Придется ждать, — сказала с досадой и нетерпением Маргарет Джексон, переводя взгляд с моста и жандармов на соседние телеги и повозки, с которых на нее глазели бородатые, грубые, озлобленные или похотливые физиономии. Все это казалось ей таким неприятным, таким отвратительным, что если бы не воспитание и не подсознательное чувство, что она находится среди мужчин (даже в таких случаях она предпочитала быть центром внимания, чем остаться незамеченной), она бы не выдержала и изругала барона и его железную дорогу, ради которой они отклонились от своего маршрута.

— Все улажено, сэр! — отрапортовал Бейкеру один из адъютантов, вернувшийся после переговоров с жандармами.

Минуту спустя над грязной площадью понеслись крики и ругань. Жандармы забегали взад и вперед, заорали на возниц, пуская в ход кулаки, бросились отводить в стороны волов.

— Расчищают нам дорогу, — сказал барон фон Гирш. Он, как и Бейкер, знал турецкий язык и услужливо переводил дамам.

— Поехали! — воскликнул генерал, пришпорил коня и первым направился по расчищенному жандармами проходу к мосту.

За генералом последовал фаэтон с двумя дамами и бароном-банкиром, за фаэтоном — Фред Барнаби в своем кожаном костюме и берете, за ним — штабные офицеры и, наконец, слуги.

В то время когда иностранцы, опередив всех, въезжали в город, на запруженной людьми и повозками площади перед мостом находился один из агентов русской разведки. Болгарин, как и множество его соотечественников потерявший в прошлогоднем восстании всю семью и потому теперь добровольно взявшийся за это опасное дело. Его звали Дяко. Был он широкоплечий, кряжистый, лет сорока. Воротник овчинной шубы он поднял, а шапку нахлобучил так, что остались видны только острые недобрые глаза да густые обвислые усы. Время от времени он нетерпеливо вытягивал шею, чтобы посмотреть, что делается на мосту, и тогда на заросшей щеке виднелся глубокий белый шрам; этот шрам придавал его лицу не только грозное, но и неприятное выражение.

Дяко вот уже целый час слонялся по грязной площади, не решаясь приблизиться к воротам. Подорожная у него была фальшивая. На чужое имя. Он взял ее в последнюю минуту у другого болгарина — русского агента, чтобы иметь при себе хоть какой-нибудь документ. В попутных деревнях она его выручала. Но здесь, видимо, комендант был дотошный и жандармы особенно придирчиво проверяли при въезде в город каждого немусульманина.

Начинало смеркаться. Скоро запрут ворота. Что делать? Не лучше ли будет вызвать Андреа сюда — передать ему записку с кем-нибудь из болгар? Только кому доверишься в нынешние времена, — размышлял он. — И пока-то ему отнесут записку, пока-то его разыщут... Да и Андреа — то ли вспомнит, кто я такой, то ли нет... Пять лет прошло. На другого понадеешься — сам пропадешь. Последняя мысль прогнала все колебания. Дяко скрутил цигарку, жадно затянулся и шмыгнул в скопище повозок с ранеными, чтобы, обогнув постоялые дворы, выйти в открытое поле.

Дяко свыкся с видом крови. Он пробирался между телег, нарочно пуская дым себе в нос, чтобы не ощущать смрада от гноящихся ран. Османы встречали его злобными взглядами, потому что он был гяур^[2] и был здоров, а он отвечал на их бессильную злобу злобой вдвойне лютой. «Чтоб они все издохли, — говорил он себе, — все равно, как возьмут Плевен, раненые или нет — пощады никому не будет!» Тут он вспомнил про убийцу своих детей и жены, подавил злорадство и мрачно зашагал по раскисшей дороге. «Я его разыщу, он от меня не уйдет!» — шептал он по привычке беззвучно, одними губами. Месть, как неугасимый огонь, жгла его днем и ночью. Вся жизнь представлялась ему сплошной местью, а в центре ее было его кровное — найти того Тымрышлию, на дне моря сыскать. Когда-нибудь он найдет его, непременно найдет и отплатит!..

За кузницей стояла застрявшая колонна русских пленных. Дяко шел мимо них, чувствуя, как они смотрят на его овчинную шубу, на добротную обувь. «Братец!» — несмело крикнул ему кто-то. Дяко стиснул зубы, не обернулся. Ускорил шаг, оставил колонну позади и, держась поодаль от широкого рва, направился на север. Этот ров — он хорошо помнил — опоясывает весь город. Он крутой, глубокий, но перебраться через него необходимо, если он хочет до ночи разыскать своего человека.

Когда совсем стемнело, Дяко подполз ко рву и стал бесшумно спускаться. Внизу была вода, и он осторожно полез в нее, кляня все на свете. Вода прошла сквозь штаны, заледенила икры. Он зашагал быстрей и скоро снова ступил на твердую почву. Откос был укреплен камнями; нащупывая в темноте их выступы и хватаясь за корни кустов, Дяко быстро вскарабкался наверх и оказался на городской окраине.

На него налетел ветер и вконец застудил ноги. Дяко хотел было попрыгать, чтоб разогреться, но вдруг услышал голоса и прижался к насыпи, затаил дыхание. Ночная стража?.. Черные силуэты появились на сером фоне каменной стены — за плечами ружья, идут гурьбой, как попало. Хлюпают по жидкой грязи. Один что-то рассказывает. Другие гогочут. Дяко напряг слух, чтобы понять, о чем они говорят, но ветер свистел в сухих кустах, и до его ушей долетали только обрывки слов и смех. «Не смеются, а лают, как собаки, — думал он с ненавистью. — Эх, разрядить бы револьвер в их черные спины!» Он дождался, пока жандармы не скрылись за поворотом, встал, перешел через дорогу, кружившую по городской окраине, и нырнул в ближнюю улицу.

Здесь было затишье. По всей улице ни огонька. И грязь другая — густая, липкая. Подкованные башмаки Дяко вязли в ней, он с трудом шагал, придерживаясь то за одну, то за другую каменную ограду. Куда его выведет этот немой черный желоб? Он шел, полагаясь больше на чутье, чем на память. Если бы только выйти к чаршии!..^[3] Впереди смутно белели каменные ограды, то раздаваясь в стороны, то сближаясь, над ними нависали стрехи. Ему чудились то призрачные ворота, то колонны. Они вытягивались, сплетаясь вверху в мрачный свод, сквозь который мерцали далекие осенние звезды. Дяко прислушивался к собственным шагам, и ему казалось, что кто-то за ним следит.

Вдруг стены широко расступились, перед ним открылась большая площадь, расплывшаяся в низине. В отдалении неярко светятся окна. Ближе возвышается купол мечети с минаретом. Значит, среди турок! И воспоминания всплыли одно за другим, потянулись нитью. Он ясно представил себе дорогу до Куру-чешмы, представил ее во всех подробностях, со всеми препятствиями, и в душе всколыхнулось прежнее отчаяние, не отпускавшее его в те зимние месяцы семьдесят третьего года, когда они с Андреа меряли эти самые улицы, оба потрясенные тем, что их дело провалилось, погибло навсегда! «Не погибло оно ни тогда, ни после!» — сказал себе Дяко, взбудораженный воспоминаниями. Какой улицей пойти? Темная узкая будет безопасней, но широкая ведет прямо на Соляной рынок. Оттуда до Куру-чешмы рукой подать.