— Так ведь старая Айша здесь, сынок, — сказала она, подавая ему шлепанцы. — И чего только она не делала!.. И шею ей растирала, и палец совала в горло, и оливковое масло давала пить...

— Чтобы этой ведьмы я больше не видел у себя в доме! — прошипел сквозь зубы Амир, с трудом стаскивая разбухший от воды сапог. — Бабки, знахарки какие-то...

— Мы и за муллой послали!

— Столько европейских врачей в городе. Если бы позвали сразу...

— Как же мы могли без тебя мужчину в гарем... Вай, вай! — причитала мать, обливаясь слезами.

Она была худая, высохшая, с испитым лицом и впалой грудью, но ее заплаканные глаза и сейчас говорили о былой красоте. У Амира были глаза матери.

— Ступай, ступай к ней, — махнул в ее сторону рукой Амир. — А когда доктор придет, пусть все выйдут. И Кериман тоже. Только ты останься.

Амир взял с полки трубку с длинным чубуком, набил ее табаком, уселся на миндере, скрестив ноги, и закурил.

Он курил медленно, обволакивая себя дымом, вперив взгляд в стоявшую посреди комнаты, начищенную до блеска жаровню и следя за игрой света от лампы на ее крышке. «Если Эсма умрет, мы рано или поздно разругаемся с Джани-беем. Он и сейчас меня терпит только ради своей сестры. Нет, она не должна умереть, — рассуждал он, уже злясь на Эсму, только сейчас остро осознав, как он от нее зависит. — Если я разругаюсь с Джани-беем, он тотчас же отправит меня на фронт. Кто это сегодня говорил мне о фронте? Что я его не нюхал? А, Сали, вот кто. Теперь, видно, и мне не миновать этого пекла, — сказал себе Амир и даже не подумал при этом об угрозе, нависшей над его великой Османской империей. Так он был зол на свою судьбу. — И для детей будет худо, если она умрет, — продолжал он думать с тем же холодным раздражением. — Если это дело рук Кериман, она и за детьми смотреть как следует не будет... А что, если в самом деле обнаружится, что это сделала она? Подсыпала яд или стекло... Что мне тогда делать? Сам я не буду с ней расправляться. Я отдам ее этому палачу, он за свою сестру ее на мелкие куски изрежет! Ай, что мне только не лезет в голову!.. И надо было случиться этому как раз тогда, когда у меня все шло на лад. И эта корреспондентка... — Вспомнив о Маргарет, он рассердился еще больше. — Судьба и тут сыграла со мной злую шутку, подсунув мне эту рыжую американку. Если бы я сразу вернулся, если бы не остался в их дурацком клубе, если бы потом не провел с ней целых два часа, все было бы иначе. Это из-за нее все пошли кувырком. И теперь, если умрет Эсма, ее братец непременно загонит меня на позиции, да еще на такие, откуда не возвращаются...» — думал Амир.

Тревожные мысли продолжали кружить в его голове, пока не хлопнула дверь и громкие шаги не вернули его к действительности. Он вскочил с миндера, готовясь встретить врача.

Но это был Джани-бей. В расстегнутом мундире, запыхавшийся, с расстроенным лицом, он трясся как в лихорадке.

— Она жива? — крикнул он еще с порога.

— Жива, еще жива...

— А доктор? Что он сказал?

— Доктор еще не был. Я послал за Грином-эфенди. И если его не будет, привезут другого...

Джани разразился руганью.

— Ослы, лентяи, — орал он, — я их проучу! Я им покажу, как разлеживаться... Шкуру с них спущу!

Лицо его побагровело от ярости, шрам между бровей вздулся. Но, вспомнив, что он не знает толком, что же произошло — ему сообщил о несчастье сосед Амира, — Джани начал было расспрашивать зятя, но вдруг как бешеный бросился к гарему.

— Там чужие женщины! — крикнул ему вслед Амир.

Джани-бей, не слушая его, ворвался в женскую половину дома. Оттуда понеслись крики, визг.

— Шальной, сумасшедший! — пробормотал разозленный Амир и пошел вслед за ним.

На пороге он невольно остановился: Джани-бей, привалившись огромным телом к миндеру, где лежала Эсма, весь содрогался от рыданий. Это было такое не подобающее мужчине проявление слабости, что Амир был неприятно поражен. Он попытался найти оправдание своему шурину. Впервые он обратил внимание на то, как велика разница в возрасте брата и сестры, и подумал, что, в сущности, Эсма ему все равно что дочь. Но от этого его неприязненность и удивление не уменьшились. Он вернулся обратно. Проходя через переднюю, он увидел Хашим-бабу с врачом и не поверил своим глазам — это был не англичанин доктор Грин и не итальянец доктор Гайдани, а доктор Будинов, которого он не называл слуге и не поручал привозить.

— Другие врачи не открывают дверей, хозяин. Они устали. Тогда Сали позвал этого.

— Иди за мной! — бросил Амир Клименту и, не слушая оправданий напуганного слуги, повел болгарского врача в свой гарем. — Только бы не было поздно.

Еще в коридоре он замедлил шаг и громко предупредил о приходе врача, чтобы не только Кериман и мать услышали бы его, но и Джани-бей. Ему не хотелось, чтобы гяур увидел плачущего шурина.

Амир хотел остаться подле умирающей жены, над которой уже склонился доктор, но Джани-бей еще не овладел собой, и, стыдясь за него, он поспешил его увести, оставив в комнате мать и старого Хашим-бабу.

Они сели в передней, закурили трубки с длинным чубуком.

— Почему ты не позвал кого-нибудь поопытней?

— Звал. Не поехали.

Прошло несколько минут. Джани вытер рукавом лоб и сказал:

— Если она умрет, он не вернется домой.

— Это будет не его вина, бей!

— Его или не его — все равно!

— Клянусь именем пророка, это несправедливо. Сказано же: не плати злом! Другие вовсе не захотели ехать...

— А ты почему так поздно их позвал? — мрачно взглянув на него, спросил Джани-бей.

— Меня не было дома.

— Вот как!

— А что? Разве я должен вечно торчать здесь? Стеречь ее? Ты же не сидишь все время у себя в гареме!

— А где ты был?

— Где был, там теперь меня нету! — огрызнулся Амир, досадуя, что приходится скрывать именно то, чем он рассчитывал хвастаться.

— Да ты что, капитан! Уж не забыл ли ты, с кем говоришь?

Джани-бей зло сузил глаза, вскинул натопорщенную бороду. Он, наверное, не отстал бы от Амира, пока не докопался бы до правды — такой уж у него характер, — если бы в эту минуту не приоткрылась дверь женской половины и оттуда не высунулась косматая голова Хашим-бабы. Они невольно вскочили.

— Дышит! — сказал Хашим.

— Жива! Слава аллаху!

Джани-бей отшвырнул слугу и кинулся в гарем. Но, не доходя до двери, остановился и пошел дальше на цыпочках. Тихо открыл дверь и заглянул в комнату Эсмы.

Климент убирал в сумку красную резиновую трубку, мать Амира стояла возле миндера, а Эсма уже сидела. Она была бледная, но глаза ее радостно блеснули, когда она увидела брата.

Минут через десять Амир пригласил доктора в большую комнату, где он принимал самых дорогих гостей, и, пока они пили кофе, Джани-бей рассыпался в любезностях — таким учтивым и разговорчивым он не бывал даже в обществе самых красивых иностранок.

— Ну, рассказывай, доктор! Что с ней стряслось? И как это могло случиться? — добродушно выспрашивал он Климента.

— Просто она проглотила острую косточку.

— Но она ела только плов, — возразил Амир, он все еще подозревал Кериман. — И больше ничего. Плов был с молодым барашком.

— Ну да. Именно у бараньих косточек часто бывают острые края. Видимо, господа, тут приложила руку и ваша знахарка. Она осложнила положение.

— Что еще за знахарка? — вскричал Джани-бей. — Почему я ничего про это не знаю, Амир?

— Очевидно, своими растираниями она загнала косточку глубже в пищевод. Отсюда и эти спазмы. Щипцами я не мог ее извлечь. К счастью, у меня был с собой зонд.

— Так, так, доктор-эфенди, это тебя аллах к нам послал, золотые у тебя руки... Ты знай, тебе от меня — вечная благодарность, — сказал Джани-бей и крепко пожал руку Клименту.

— Спасибо за добрые слова, бей, — улыбнувшись, ответил Климент.

— Кончится война и уберутся отсюда все эти англичане — сделаю тебя главным врачом нашей больницы! — посулил ему Джани-бей. — Даю тебе слово.

— Спасибо, бей, спасибо! Только бы поскорее война кончилась.