— Я понимаю. Поверьте мне, я восхищен. Но мы не в состоянии использовать ваше...

— Как? Почему? Я беру ответственность на себя!

— Нет, — мрачно заметил Шакир. — Просто нам нечего сообщить маршалу Осману.

— Тогда... Тогда я пойду вовсе без всякого задания! — настаивал Барнаби.

— Желательно, чтобы вы вообще туда не ходили! — уже тоном приказа заявил Шакир. Он почувствовал это и продолжал уже мягче: — Ваш бесплодный вояж туда, Барнаби, только отнял бы ту надежду, которая их поддерживает. Думаю, вы меня понимаете... Надежду, которую, к сожалению, мы не в состоянии подкрепить ничем реальным... Да, таково положение, господа!

Он замолчал, задумался. Примолкли и все остальные.

«Да это же признание! Признание в своей слабости! В том, что они не могут помочь Плевену! Что его бросили на произвол судьбы, — лихорадочно думал Андреа. — Это значит, что мне есть теперь о чем сообщить нашему Дяко!» И вдруг он увидел знакомые глянцевитые глазки Позитано... Тот его тоже заметил. Удивлен, что видит его здесь? Улыбнулся ему? Что-то хочет сказать?

В ту же минуту из салона раздался голос:

— Вот где они скрываются! Господа, прошу вас! Наши дамы скучают!

Это был Леге, порозовевший, оживленный.

— Ваше превосходительство! — обратился он к Шакиру, но, увидев генерала Бейкера, поправился: — О, ваши превосходительства... Дорогой Барнаби! Господа!.. Прошу вас, пожалуйте все к столу. Время для приятной беседы всегда найдется, но сначала надо выполнить свой долг, не правда ли?

Гости спешили выполнить свой долг по отношению к хозяину — то есть весело и шумно поедали всевозможные холодные закуски и деликатесы, пили шампанское из широких хрустальных бокалов, которые наполнял косоглазый лакей Жан-Жак, чокались и желали много счастливых лет Сесили — о ней опять вспомнили.

Климент все еще был с девочкой и потому теперь оказался в центре внимания. Он поднимал свой бокал, чокался, улыбался, как будто был здесь не просто гостем, как остальные, не всего лишь домашним врачом, к тому же болгарином, а членом семейства Леге. Сесиль, не умолкая, что-то ему говорила и не отпускала его руку. Отчего к нему так льнет эта девочка? Не оттого ли, что зимой он вылечил ее от дифтерита? Наверное. За те дни и бессонные ночи она очень к нему привязалась, ее бархатные глаза глядели на него с таким доверием, что он всегда вспоминал о ней с радостным чувством. Эта необычайная дружба между молодым врачом и двенадцатилетней дочерью консула казалась окружающим странной и смешной. Со временем она еще больше окрепла, и Климент, бывая с ней, находил отдых и покой, столь редкие в его жизни в последнее время.

— Живи до ста лет, милочка! — обняв девочку, сказал Позитано, и они чокнулись. — Мои поздравления, Леандр! Со счастливым вас праздником, мадам Леге! Ваше здоровье, доктор!..

В самом деле, почему поздравляют и его? Вслед за маркизом и синьора Джузеппина чокнулась с Сесиль, и щедрый на комплименты барон фон Гирш, и фон Вальдхарт, австрийский консул — шустрый румяный старичок, и Филипп Задгорский, с притворной сердечностью кивавший Клименту, и ослепительная в своем плотно облегающем платье с короной огненных волос миссис Джексон.

— Доктор, — протянула она, обращаясь к Клименту. — Я чувствую себя превосходно. А вы?

Он посмотрел на ее обнаженные округлые плечи, отпил глоток вина.

— Я рад, что вижу вас в добром здравии, сударыня! — холодно ответил он.

Американка, сопровождаемая Филиппом и Бейкером, возбужденная и разрумянившаяся от шампанского, вышла в салон. Эта эффектная женщина была слишком самоуверенная, чтобы заставить Климента тосковать по себе.

Он вспомнил про Андреа и стал искать его взглядом. Где же брат? Что делает? Увлекшись разговорами, Климент совсем про него забыл и теперь с ужасом обнаружил его в самом конце стола, где стояло вино. Прислонившись к стене, Андреа наливал себе шампанское и с наслаждением потягивал его маленькими глотками, загадочно улыбаясь.

Климент поманил его к себе, но Андреа только отрицательно покачал головой и поднял свой бокал в знак того, что пьет за его здоровье.

Климент высвободил свои пальцы из тонкой ручки Сесили и стал сквозь толпу гостей пробираться к Андреа. Но на полпути услышал вдруг свое имя:

— А вот и мой ассистент, Будэнов!.. Идите сюда, молодой человек!.. Это будет поучительно и для вас, — пригласил его доктор Грин.

В веселом, шутливом тоне Рэндолфа Грина не было и тени обычного высокомерия. Видимо, речь шла действительно о чем-то интересном, потому что вокруг Грина, кроме врачей из английского госпиталя, были еще доктор Гайдани из итальянской миссии и два немца — близнецы доктор Петер и доктор Пауль Трюбнеры. Все были в приподнятом настроении, держали в руках бокалы, и разговор, несомненно, начался с шампанского, так как один из братьев Трюбнеров рассказывал о каких-то своих наблюдениях над действием алкоголя.

— Речь идет об ebrietas^[17] в его патологической форме и насколько удобно использовать такие случаи в судебно-медицинской практике, — счел своим долгом пояснить Клименту один из Трюбнеров.

Другой Трюбнер продолжил:

— Подобное состояние в какой-то степени напоминает гипоманиакальное при циркулярном психозе, господа! Но я уже сказал раньше: патологическое опьянение — его психопатическая разновидность.

— А в чем выражаются симптомы, Пауль? («Значит, другой Трюбнер — Петер», — невольно сообразил Климент.)

— В возбуждении, Гайдани! Чаще всего оно начинается после приема незначительной дозы алкоголя. Ну, просто с одного бокала… При этом симптомы действительно несравнимо более яркие. Сильное возбуждение, резко выраженная агрессивность, общая приглушенность сознания, желание говорить, кричать...

Разговор становился все более тягостным для Климента. Он никогда особенно не интересовался психиатрией. А еще меньше разновидностями алкоголизма, который всегда вызывал у него отвращение. Каждое слово наблюдательного Трюбнера напоминало ему про Андреа и про необходимость как можно скорее его разыскать. Но как теперь уйдешь? «Зачем я его взял? — каялся Климент. — Зачем согласился?.. Нет, пускай Грин делает что хочет, я должен идти к нему!»

— Вы упомянули о желании говорить, Трюбнер. И наблюдаемый говорил отчетливо? Внятно? — услышал Климент голос Грина.

— Не особенно, доктор. Налицо тремор языка. Это, разумеется, ведет к расстройству речи...

— Алкогольный псевдопаралич, — кратко пояснил другой Трюбнер. И Климент опять запутался, кто из них Петер и кто Пауль.

— А в чем выражается «резко выраженная активность»?

— Внезапные, неспровоцированные насилия, нанесение побоев...

— Желание убивать, — добавил другой Трюбнер.

— Верно. А самоизбиение? Самоубийство? До этого не доходило?

Вопросы Грина следовали один за другим. Они, видимо, не были просто любопытством, они били все время в одну цель, они к чему-то подводили, и этот его настойчивый интерес больше всего удерживал Климента. Как ему уйти именно теперь?

— Нет, доктор, во время наших наблюдений мы не сталкивались с такими симптомами. И вообще мы считаем, что в данном случае проявление может быть только внешним. От субъекта к объекту.

— Да, и я так считал, — задумчиво произнес Грин.

Братья Трюбнеры быстро переглянулись. Что мелькнуло у них в глазах? Удивление? Недоверие? Боязнь, что их опередили?

— Вы? — спросили они в один голос.

Грин вытянул губы трубочкой, расправил широкие плечи и сказал сухо:

— Да... Недавно и у меня был подобный случай. Впрочем, это было позавчера.

«Позавчера? Разве это могло быть позавчера?» — усомнился Климент. Но припомнил, что в тот день Грин был в лазарете только до обеда и что Амир и Сен-Клер куда-то его увезли.

— Нам будет особенно полезно послушать, — сказал один из Трюбнеров.

— В самом деле, любопытно... Расскажите, Грин! Но сначала ваше здоровье! Выпьем! — зашумели все сразу.