Кто-то сказал:

— Мы встретим их тут, братья, на этом святом месте, где принял смерть наш Левский.

Другой, побывавший в чужих краях, добавил:

— Мы воздвигнем арку!..

Мало кто знал, что такое арка, но скоро нашли они балки, доски, самшит, кипарис и сосновые ветки. Там поставили и хоругви, прикрепили иконы, а когда подняли на верхушку арки наскоро сшитое русское знамя, горожане, сгрудившиеся вокруг, оживились, разволновались, они впервые осязаемо почувствовали, что турок нет и они уже не вернутся.

Потом все выстроились шеренгами, как всегда выстраивались при всяких торжественных встречах. Во главе встал архиерейский наместник и все священнослужители, вчерашний муавин Илия-эфенди, которого теперь называли господин Илия, староста болгарской общины господин Михайлович в высоком блестящем цилиндре. И, разумеется, все уцелевшие почтенные граждане и чорбаджии, молодые и старые, со своими семьями, с семьями погибших в тюрьме, церковные настоятели, старшины цехов, учителя и все, кто толпился за ними, по обеим сторонам арки, вдоль дороги, возбужденные, полные нетерпения, многие готовые расплакаться, а некоторые уже со слезами радости на глазах.

Андреа и Женда с маленьким Славейко тоже были здесь. И Филипп в мягкой фетровой шляпе, с выражением спокойствия на дерзком лице, правда, сохраняемым с трудом. Тут были и консулы, с ними фон Гирш, который не без расчета оказался среди первых встречающих, были тут и люди, работавшие на его железной дороге, несколько любопытных врачей и сестер из миссий и корреспонденты, которым минувшая ночь дала множество материала.

И вот после влетевших утром в город со стороны Илиенец казаков есаула Бариш-Тищенко к полудню к Софии подошел русский авангард. Впереди ехал генерал Раух со своим штабом, эскортируемый гродненскими гусарами. За ними с развевающимися знаменами маршировали с песней преображенцы князя Оболенского. Это была невиданная, незабываемая картина... Мужчины и женщины встречали их земными поклонами, осеняли себя крестным знамением, плакали, и каждый старался прикоснуться, обнять кого-нибудь из этих улыбающихся, изможденных нечеловечески тяжким переходом и боями гвардейцев; отовсюду неслись крики: «Здравствуйте, братушки!» — их снова обнимали и целовали.

— Добро пожаловать! Еще немножко, и вы бы нас здесь никого не застали...

— Спасибо, спасибо!

Больше всего спрашивали про генерала Гурко... Прибудет ли он сюда?

— Прибудет, не бойтесь, братцы, пришел конец вашему рабству...

Климент вошел в Софию еще до прихода главных сил, так как те ждали, пока саперы исправят поврежденный неприятелем мост через Искыр. Он и Красный Крест оставил позади, сгорая от нетерпения поскорее узнать, что произошло с его семьей, с их городом. Он ехал в маленькой трофейной повозке. В ней находились еще тяжело раненный Сергей Кареев и Ксения, которая не отходила от него. Когда они проехали через сожженное до основания селенье Подуяны и Климент увидел дымящиеся развалины окраинных кварталов Софии, а затем арку и толпы сограждан, увидел их радость, он заплакал. Вот ради чего все это было, думал он, и счастливое чувство удовлетворения, радость, что наконец все осуществилось, согрели и растопили его сердце. Он лихорадочно искал среди встречавших отца, Андреа, Женду. Ему казалось, что он видит то одного, то другого. Но нет, это были не они. А вот и в самом деле Женда! Он поднялся во весь рост и окликнул ее. Она услышала его.

— А Коста? Коста где? — кричала она ему, пытаясь пробиться поближе.

— Где-то позади. Мы с ним потеряли друг друга... — отвечал он и указывал здоровой рукой на Орханийскую дорогу. — А где Андреа?

Она ему что-то ответила, но гомон толпы заглушил ее слова, ее оттеснили в сторону. Повозка Климента неслась вперед. И он уже не видел Женду, но все махал ей шапкой.

Десятки и десятки рук тянулись к нему. «Доктор! Доктор!..» «Постой, ты ли это?» «Эй, до чего же тебе идет русский мундир!..» Знакомые, кругом знакомые, и так быстро все мелькают перед ним, улыбающиеся, веселые, что он едва успел спросить об Андреа! «Жив! — отвечал ему. — Он тут, тут где-то...» — «Ну а Коста где?» — «Мы с ним потерялись...»

Все ближе к центру пробиралась повозка. Теперь душа у Климента была спокойной, счастливой, и он то обращался к Ксении, то показывал Карееву разные места и здания, о которых рассказывал ему прежде. Ксения с улыбкой наблюдала за его воодушевлением. Ксения похудела, ее черные глаза, казалось, стали еще больше и были задумчивы. Сергей слушал Климента с интересом. Его внешность ничем не выдавала ни трудностей совершенного им похода, ни тяжкого состояния здоровья. Он был тщательное выбрит и казался даже свежее остальных, хотя крохотный кусочек свинца, засевший в его груди, медленно придвигался к сердцу: когда он достигнет сердца, Сергея Кареева не станет.

— А как называется мечеть справа?.. Та, у которой разрушен минарет? — спрашивал он Климента.

— А-а, это? Сияуш-паша-джамеси называли ее, когда я уезжал отсюда. Но сегодня она уже называется по-другому! А вот прямо — это наша церковь, Сережа, святая София, от нее идет и имя нашего города... Древняя она. С основания нашего государства... А то и раньше, еще при императоре Юстиниане... Впрочем, мой брат Андреа расскажет тебе о ней куда подробнее!

Климент уже давно не испытывал ревности к корнету. Очень уж сложно переплелись чувства всех их: Нина с ее Павлом, и Сергей, и Бакулин (да, и остряк Аркадий Бакулин тоже!), и Ксения с князем Николаем, и снова Сергей... «Какая-то эпидемия любви, — думал он. — А почему и я стал ее жертвой? Почему? Я достаточно прямолинеен, достаточно дальновиден, чтобы во всем разобраться и отрезветь. Я — друг, да... Всегда только друг».

— Вот тут в шестнадцатом веке был дворец бейлербея — наместника султанов в Европейской Турции, — сказал Климент, когда они проезжали мимо резиденции мютесарифа. — А до последнего дня тут находился софийский правитель. А вот в той большой мечети Буюк размещался лазарет, в котором я вынужден был служить. Боюсь, что доктор Грин уехал. Папаша так хотел с ним познакомиться!

Когда, миновав мечеть Буюк, Климент увидел французское консульство и развевающийся над ним флаг, его охватило теплое, окончательно разнежившее его чувство, какая-то особенная радость от сознания того, что он скоро увидит свою маленькую пациентку, ее ясные глазки и что сможет так много рассказать ей.

Они подъехали к Куру-чешме и остановились перед их домом. Ворота были широко отворены. Во дворе толпились солдаты. Они удивлялись его шинели без погон, его взволнованному виду. Но как только они увидели Ксению и как только она позвала их помочь, они тотчас же с готовностью подбежали к ним. Климент первым кинулся в дом. Там всюду царил непривычный для него беспорядок. Ранцы, заплечные мешки, ружья...

— Мама! Отец!..

Внизу их не было. Он кинулся вверх по лестнице. Вот его комната... Его книги, инструменты. Только один Андреа мог так все разбросать!

— Поднимайся сюда наверх, Сережа! — крикнул он, возвращаясь назад, и встретил на лестнице корнета, который медленно передвигал ноги, поддерживаемый Ксенией и солдатом.

Уложив его в своей комнате, Климент снова побежал вниз, принес воды и кое-какую еду. Все это время он неотступно думал о своих родителях и об Андреа. Радость возвращения была неполной — никто из родных не встретил его. Ну, конечно, они все там, но как же он никого не увидел? Он сказал Ксении, которую позвал вниз:

— Я пойду отыщу какого-нибудь хорошего хирурга! Больше откладывать нельзя! Наши ведь подойдут самое раннее к вечеру. Нет, я все же пойду поищу кого-нибудь... Может, найду в дивизионном лазарете, если он уже здесь. Или кого-нибудь из моих бывших коллег. Доктор Гайдани, вероятно, не уехал.

Она слушала его, испуганная, молчаливая.

— И чтоб он не двигался! — добавил Климент, уже выходя.

Он бы оперировал его сам, испробовал бы способ Грина, но ведь у него была сломана правая рука.

В воротах Климент наткнулся на запыхавшуюся Женду. За нею бежал Славейко.