Она начинается там, где кончается улица Санита, но некоторые проникают туда, поднявшись на склон гор Матердеи, откуда бурные воды источника Фонтанелле, словно самоубийца, устремляются вниз. «Если бы у меня была точка опоры, я мог бы натворить бог знает что!» — думает любой, стоя на краю этой пропасти, а очутившись наконец на ровной улице Фонтанелле, испытывает надежное чувство приземления.
Когда я дошел до маленькой площади, где возвышается церковь Катакомб, то подумал, что здесь находится царство донны Джулии Бове, своего рода ленное владение. На надгробной плите высечены слова: «Неаполитанцы! — В братской могиле лежат — Жалкие останки наших предков — Храм воздвигнут на средства духовенства и народа — Как память о жертвах азиатской чумы — 1836 года — В назидание потомкам христианского милосердия». Закроем глаза на тот факт, что азиатской чумой названа холера (частая гостья в Неаполе и по сей день), автор надписи пренебрег также согласованием имен существительных с глаголами. Но что понимает в этом донна Джулия? В гладких белых костях она видит и оплакивает заброшенность, одиночество, полную смерть, всеобщий конец, которые вызывают у южан отвращение как нечто непристойное и насильственное. Ой, бедные заброшенные души, я не могу помочь вам всем, но нескольких из вас я буду холить и лелеять во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Я вся к вашим услугам.
Итак, я возвращаюсь на улицу Фонтанелле, и что же я вижу на нижнем этаже, где живет «Матушка скелетов»? Мне хочется и плакать, и смеяться, ах, что за фарс и трагедия по-неаполитански разыгрываются тут! Стеклянная дверь распахнута настежь, а у входа, почти на пороге, стоит кровать, на которой лежит донна Джулия. На внешней ступеньке стоит поднос, на котором блестят мелкие монеты. Я задаю вопрос расположившемуся невдалеке сапожнику, который стучит молотком и прилаживает развалившуюся подошву ботинок. Он отвечает:
— Разве не ясно? Донна Джулия серьезно больна. У нее нет родных, а мы таким образом заботимся о ней. Кто проходит мимо, тот понимает, в чем тут дело, раздумывает минутку, а потом оставляет что-нибудь в зависимости от достатка. Я свой долг выполнил, не сомневайтесь… У больной температура тридцать девять градусов, и она полагается на вашу милость.
С какой легкостью и грацией ветер несет мусор и бумажки по улице Фонтанелле — они прямо пляшут менуэт, вдоль стены течет ручей из сухих, словно нанизанных на веревку листьев, которые пытаются незаметно ускользнуть прочь, подобно лицемерной нашкодившей ханже.
— Вы меня не так поняли, извините, не знаю вашего имени, — говорю я, указывая пальцем на постель. — Но выносить больную на такой ветер… Я, дорогой мой, знаю эти места. Тут венчаются два ветра: сирокко и трамонтана, а сейчас сирокко принес пыль прямо на подушку. Донна Джулия слабая и старая женщина… а вы берете и выставляете ее, как на витрину.
Я напал как раз на такого человека, который и был мне нужен. Он отложил башмак и молоток в сторону, отодвинул потихоньку столик, поднялся и оперся о косяк двери, готовый к любой бескомпромиссной беседе.
— Извольте, меня зовут Армандо Де Лука. Вы говорите о нынешнем состоянии донны Джулии, а я вам отвечаю: а кто здесь не слаб и не стар? Мой сын искорежен ревматизмом, у него порок сердца и больные зубы. А девочка страдает анемией, если она уколет палец шипом цветка, иголкой или оцарапается, то может погибнуть. Здесь, синьор мой, курица несет уже тухлые яйца.
— Дон Арма, я знаю. Я сам, к вашему сведению, рожден и крещен в этом квартале. В детстве врачи считали мое состояние предтуберкулезным.
— Ну, тогда дай бог вам здоровья, о чем же тут разговаривать? Жизнь сама по себе уже состояние предсмертное. Важно, чтобы живой помогал и поддерживал живого. Дорогой квартал Стелла, донна Джулия в беде, выручи ее. Какая уж тут витрина, синьор мой? Вы поневоле мне напомнили поговорку: «С глаз долой, из сердца вон».
— Дон Арма, я не собираюсь возражать вам, но чем же занимаются больницы?
— Вы разбередили нашу рану. Донна Джулия зашила в свою сорочку облатку. Вот вкратце ее содержание: «Разве больницы Инкурабили или Пеллегрини для меня? Готов поспорить, что прежде попаду в ад или рай!» Нам ничего не оставалось делать, как только выставить больную на всеобщее обозрение.
Призыв к потомкам о христианском милосердии создатели катакомб Фонтанелле выбили изящным, красивым, ровным шрифтом. В просторных гротах и извилистых тайных ходах они воздвигли алтари, нефы, колонны из костей. Но время подточило и частично разрушило подземный собор. Вероятно, в судный день, когда каждый устремится в гардероб, чтобы одеться, тут произойдет небольшая свалка. Боже, сделай так, чтобы один не выхватывал у другого самое лучшее. Как я уже говорил, донна Джулия заботится о том, чтобы эти покойники не исчезли окончательно с лица земли. А к одному из них она больше всего привязалась, потому что он показался ей особенно непослушным и непокорным. «Он был самым недовольным», — сообщила донна Джулия. Она собрала его кости, почистила, обновила их и сложила в отдельную келью. Каждое утро она сдувала с него пыль, а потом наводила блеск шерстяной тряпкой. Возле него всегда стояли свечки, лежали полевые цветы с горы Скудилло, кусочки обгоревшего ладана. Вероятно, она припудривала тальком его лоб. Однажды мы со скульптором Г. застали ее с черепом на коленях.
— Дорогие синьоры, — воскликнула она умильно, — посмотрите, какой он красивый!
Нас не позабавило и не рассердило это чувство огромной, бесконечной, языческой доброты в дрожащем от безумного восторга голосе донны Джулии. Мы подозревали, что она нарекла этот скелет нежным, ласковым именем и придумала ему длинную трогательную историю на диалекте.
Она извлекла его из темного полного небытия и вернула ему уверенность, что смерть не абсолютный нуль, не полное ничто, пока благоговение и жалость теплятся в живых людях. Она его оплакивала: о несчастное создание Иисуса и Марии, о последний вздох бедного мученика! Донна Джулия подарила ему (это она-то, нищая и изнуренная тень Фонтанелле) бесценное сокровище — полувоскрешение или, во всяком случае, возвращение бесценного чувства собственного достоинства.
Другие женщины с улиц Фория, Чинези, Порта Пиккола, Сальваторе Роза, Верджини, Салюте услышали о поступке донны Джулии и, подобно ей, стали опекать и тоже усыновили безымянные скелеты. Распухшие от плача и причитаний, закапанные слезами воска, они занимались своим хлопотливым делом в мрачном и холодном подземелье, не ведая ни страха, ни ужаса. Они, наверное, там, внизу ели и спали. Неправда, что только солнце рождает любовь; скорей всего за любовью надо спуститься вниз, нужно великое мужество, чтобы долго спускаться в самую глубокую, словно колодец, тьму.
— Я согласен, уважаемый дон Армандо, что очень тяжело использовать облатку не по назначению. Скажите, у «Матушки скелетов» была когда-нибудь своя семья?
— А как же. Донна Джулия очень молодой вышла замуж за Карлуччо Цираккьо, который плавал на торговых судах. У них было двое детей: мальчик Эрнесто и девочка Лючиелла. Брак продолжался лет тринадцать-четырнадцать. Карлуччо все реже появлялся в Неаполе. Однажды он сказал жене: «Я отвезу детей на месяц в Беневенто, к дедушке. Он их знает только по фотокарточке и жаждет повидаться. О детях не беспокойся. Потерпи немного». Этот подонок был родом из Беневенто.
Через небольшие промежутки времени из комнаты нижнего этажа раздавались тихие, сдержанные стоны. Их подхватывали и заглушали скрежет пилы, удары молота о наковальню, лай собак. Дон Армандо продолжает:
— Скоро я должен принести ей из бара крепкий кофе. Это ведь нужно для поддержания сердца? Так вернемся к Карлуччо. Прошел месяц, другой. Никого. Когда она опомнилась, было уже поздно. Отец с детьми отправился не в Беневенто, а в Чили, там они и сгинули. Консулы, полиция обеих стран, папа римский, Красный Крест не сумели их найти. Этот тип обзавелся где-то в американской прерии другой женой и детьми; либо дело застряло в служебных кабинетах, либо Цираккьо спутался с самим дьяволом, поди узнай. Постепенно донна Джулия успокоилась. Она прекрасная перчаточница. Но что вы скажете об Эрнесто и Лючиелле? Неужели они забыли мать? Думаю, нет.
