Армандуччо Галеота (задумчиво):

— Дон Вито, скажите, пожалуйста, Смерть замужем или она старая дева?

Мы исподтишка смотрели на донну Джулию.

— Вдова… она, конечно, вдова.

Донна Джулия Капеццуто бросает на нас презрительный взгляд:

— Хорошо, пусть будет по-вашему. Может, она и вдова, но зато не дурочка. Она-то помалкивает. А эти пятеро — Дивус, Эмман, Черен, Д'Аннунцио и Кардуччи — либо жулики, либо сумасшедшие. Чур меня! Дорогие мои, никакого Апокалипсиса не будет. Бог не станет разрушать творение своих собственных рук.

Дон Вито (ехидно):

— Я не хочу вам перечить, но дело в том, что Дивус каждое утро беседует с господом богом. Он медиум, поэтому может освободиться от своей телесной оболочки и вознестись… он словно дым взлетает на небо и спрашивает: «Сообщите, пожалуйста, как идет подготовка конца света?» Господь, застигнутый врасплох, все ему и выкладывает.

Донна Джулия взволнованно:

— Ах так? Римскому папе ничего неизвестно, а этот Дивус все знает! Скажите, пожалуйста, кто он такой?

— Я вам уже сказал, он крупный промышленник, обыкновенный человек, и все тут. А кто был Ной?

— Ной? Как вы можете сравнивать, дон Вито… Ной был главный патриарх!

— Прекрасно! Но патриархами не рождаются, ими становятся.

Ха-ха, хороши разговорчики! Дождь стихает, потом совсем прекращается, постепенно исчезают разматывающиеся нити его невидимых катушек. Со стороны улицы Санта-Лючия появляется донна Бриджида Какаче с зеленым арбузом в руках. Этот король всех сентябрьских овощей своими внушительными пропорциями напоминает бюст кормилицы из Сорренто. Донна Бриджида подставляет арбуз под струю уличного фонтана охладить. Иисусе, сделай так, чтобы молчаливая хозяйка предложила нам отведать его!

Донна Джулия, не спуская глаз с арбуза, продолжает разговор:

— Дон Вито, выскажите свое мнение. Вы верите в этот гнусный Апокалипсис 14 июля 1960 года или нет?

— Я и верю, и не верю. Все может произойти, ведь все, что случается, прежде не случалось. На худой конец, мы сгорим или утонем в прекрасной компании, вместе с людьми всех рас, возрастов и слоев общества. Глядя на смерть других, мы не заметим своей. Подумайте только, донна Джулия, это будет фейерверк, похожий на праздник в храме Марии дель Кармине или в Монаконе либо на погребальную церемонию в Пьедигротте.

— Неужели вам доставит удовольствие умереть вместе со всеми?

— Да. Умирает Вито Какаче, и умирают его сослуживцы, высшие и низшие чины, друзья и враги, благородные господа и мошенники — в общем, все. Потом ангелы заталкивают души покойников в мешки и отправляются в дорогу.

— Ради бога, подумайте, как это ужасно, дон Вито. Я хочу умереть совсем одна, к этому надо подготовиться, уединиться. А потом пусть все будет честь честью: священник, свечи, плач. Смерть на виду, при народе вызывает во мне отвращение. Мамочка моя милая! Извините, но я осмелюсь спросить: стали бы вы заниматься любовью на глазах у сотен тысяч людей, которые делают то же самое? Нет, нет и нет! А этот Апокалипсис 14 июля 1960 года кажется мне именно таким зрелищем… меня просто стыд охватывает при одной мысли об этом. Смерть, дон Вито, вещь сугубо интимная, это вам не митинг! Я принимаю ее, но только у себя на нижнем этаже, в постели, в своей сорочке, среди моих кастрюль и тряпья. Только не на площади. Заклинаю вас, сделайте так, чтобы я умерла тихо, без паники, завещая мой Неаполь в наследство всем живущим в нем неаполитанцам!

— Аминь! Я вам это обещаю. Мне же позвольте остаться при своем мнении. Но если вы отрицаете Апокалипсис «Общества белых гор», то уж Апокалипсис святого Иоанна, как это ни прискорбно, вы вынуждены признать.

— Да. Но это еще как сказать. Святой Иоанн может и передумать. Всякое случается. Пока святой живет, он человек. Как и мы, он сердится, угрожает, кричит. А когда святой попадает в рай и находится рядом с господом богом, он вспоминает живых только для того, чтобы помочь им. Да, да. Он говорит: «Господи, там внизу хватает своих бед… как сам видишь, внизу происходит Апокалипсис в рассрочку. Люди, правда, грешат, но часто делают это либо по слабости, либо ради вынужденной защиты. Чтобы победить искушения дьявола, нужна твоя сила. А ты разве дал им ее? Такой силы у них нет. Ты создал их, господи, нагими и наивными, а когда они приблизились к древу познания, ты пинками выгнал их из рая. Не лучше ли было запретить вход в рай дьяволу? Он будет говорить все в том же духе. Святой Иоанн теперь защитник человечества, он как наш адвокат Де Марсико. Святой готов в лепешку расшибиться, чтобы спасти нас. Он раскаивается, заламывая руки: „И кто только заставлял меня такое предсказывать?“ Потому-то Апокалипсис не состоится, он отменяется.»

Мы не сводим глаз с арбуза, который тоже будто глядит на нас. Дорогой, как идут дела? Успел ли ты охладиться? Скажи, какого ты цвета: красный или бледный? Впитал ли ты сладкие соки на огородах в Кумано? Может, ты разочаруешь нас своей блеклой мякотью, похожей на щеки ребенка от кровосмесительного брака двух благородных родственников, а может, ты пунцового цвета, который пробуждает бурные страсти, словно бандерилья тореро? Молчание. Огромный арбуз, замурованный в плотную зеленую корку, ответит только лезвию жертвенного ножа Исаака, исполняющего свой страшный обет.

Донна Джулия вздыхает и говорит:

— Дон Вито, я со спокойной душой умру, если смогу оставить Паллонетто и Неаполь такими, какими получила их от своих родителей. Тогда частица меня будет жить здесь. Если на улице Эджициака или на улице Семирамиды мелькнет чья-то темная юбка, кто отличит ее от моей? Дон Леопольдо, я рассуждаю так: пока живы другие, мы тоже живем здесь.

Дон Леопольдо любовно поглаживает свой подбородок.

— Я вас не понимаю.

Донна Джулия (сердито):

— Вы головой думаете или нет? Пока продолжается жизнь, все, кто жил, не умирают. Мой образ будет витать в этих стенах и возникать в памяти людей. Когда Армандуччо постареет, он скажет кому-нибудь: «Однажды донна Джулия…» Сделай это обязательно, Армандуччо, не забудь! А я оставлю тебе взамен целый сундук вот таких дождливых и солнечных дней, как сегодня, и четырех друзей, похожих на меня, на дона Вито, на дона Фульвио и дона Леопольдо. Я оставлю тебе Санта-Лючию, Мардженеллу, Каподимонте, Вомеро, Камальдоли,[71] оставлю ласточек и чаек, кур и цыплят, голод и жажду, песни и ссоры, все то, чем я владею. Бери их, а когда насытишься, оставь их своим детям.

Армандуччо Галеота (насмешливо):

— Не премину исполнить. Спасибо.

Донна Джулия Капеццуто почти кричит:

— И не допускай сюда Апокалипсис! Бог никогда не устроит такого побоища. Бог — это… Бог — это завещание и продолжение всего! Если бы он нас всех убил, он разрушил бы святую троицу! Ясно? Отец, Сын и Святой дух пребудут вечно, пока на земле есть прошлое, настоящее и будущее… Ух, вот это чудо!

Последние слова донны Джулии относятся к арбузу, который наконец-то разрезает жена ночного сторожа. Боже! Каким адским огнем пылает его темно-красная сердцевина. Каждый получает свой ломоть арбуза и вонзает зубы в его хрустальную, словно снег, рассыпчатую мякоть. И все это прямо на виду у Дивуса, Эммана и Черена! Будьте здоровы! Тщетно траурно-черные арбузные семечки напоминают нам, что нельзя так беспечно относиться к Апокалипсису.

Дон Фульвио Кардилло, постанывая от удовольствия, заявляет:

— Тринадцатого июля тысяча девятьсот шестидесятого года я, что бы ни произошло, беру в долг крупную сумму и отправляюсь в ресторан Агостино на берегу моря, где буду сидеть и закусывать пять, а то и шесть часов подряд.

А почему бы и нет? Смятая салфетка, пустые раковины устриц и наполовину выкуренная сигарета как раз годятся для Апокалипсиса.

У нас в Неаполе говорят: «С другом поделюсь всем, даже последней коркой хлеба», а припев одной песенки, который стал почти поговоркой, утверждает: «Три порока отравляют человеку кровь: карты, дружба и, конечно, первая любовь». Да кто этого не знает? Сколько я себя помню, у меня всегда были друзья, и надеюсь, что в мой последний час друг из Неаполя закроет мне глаза, он не забудет по нашему доброму и простому обычаю отправить меня в далекий путь колыбельной песнью на диалекте, под которую наши женщины укачивают ребятишек. Пусть он споет мне: «Все плохие, один наш Пеппино хороший», а когда последний луч сознания угаснет в моих зрачках, пусть отвернется от меня и, уткнувшись в спинку кровати, оросит ее искренними слезами.