— Откуда я знаю… Дай мне подумать… Ну и что же мне делать те четырнадцать или пятнадцать часов, которые ты решила мне, так сказать, подарить?

— Спи. Или читай. Или пей. Или выйди из дома, прогуляйся. Сходи к женщине. За эти пятнадцать часов должно случиться еще множество событий! Ну вот, скажем, одно из них: взойдет солнце.

— Не может быть.

— Уверяю тебя. Ах, Пьеро, не разочаровывай меня, не устраивай сцен, прошу тебя, будь мужчиной.

— Не волнуйся… Я совершенно спокоен… Я в состоянии быть спокойным. Или нет, я не желаю быть спокойным! И не жди, что я буду тебя благодарить и уверять в своей дружбе.

— Деспи, адвокат, подумай, что ты говоришь!

— Не хочу я ни о чем думать! Я отказываюсь, да-да, я отказываюсь от твоей унизительной опеки! Нет на свете человека более свободного и более умудренного, чем тот, которому предстоит умереть. Понятно? Я не желаю ничьей помощи, ничьего покровительства. Я один во всем мире, и я — это только я сам. Я не разрешаю вам — слышите! — говорить мне «ты». Убирайтесь вон! Или нет, послушайте, послушайте меня внимательно еще минутку. Карты на стол, вы мне чужой человек, и вы мой враг, я не признаю, что вы родились и выросли вместе со мною. Мне одинаково ненавистны и ваше вероломство, и ваша доброта. Вы просто ничтожная приживалка, и сейчас я преподам вам урок. Я уже сказал и еще раз повторяю, что вы ошиблись и вам не следовало мне докучать. Мне плевать на ваши пятнадцать часов… вы что, милостыню мне подаете? Я сам своя смерть, я и только я! Сосчитайте до пятнадцати, так я решил — не пятнадцать часов, а пятнадцать секунд, — и вы услышите выстрел. Вы слышите меня?

При звуке выстрела, который громом отдался в микрофоне, особа, беседовавшая с адвокатом Пьеро Деспи, положила трубку, вытерла влажный лоб и сказала тому, кто был рядом:

— Мне уже казалось, что ничего не выйдет. Вот ты тут пишешь: «Пьеро Деспи покончит с собой в пятницу, двенадцатого июня, в час ночи» и думаешь, это так легко сделать? Они ведь и слышать ни о чем не хотят, надо уметь их взять, это, если хочешь знать, почти как любовное приключение.

«Эпоху Филиппа Красивого и Бонифация Восьмого характеризуют алчность, жестокость, власть суеверий. Король боялся, что колдовство и черная магия будут обращены также и против него. После избиения тамплиеров Филипп…»

Проходя через парк, учитель Малури почувствовал вдруг такую усталость и слабость после уроков, которые он давал всю первую половину дня, что против обыкновения решил отдохнуть на стоявшей особняком садовой скамейке. Небо над парком было, в общем, довольно ясным, но низким, словно бы зависшим в воздухе. Малури закрыл глаза и представил себе, что на нем шляпа из облаков. А ведь ему было пятьдесят лет, и он преподавал в одной из миланских гимназий! Малури был одинок и застенчив. Он сам готовил себе еду в своей квартирке на проспекте Тичинезе; частенько ему случалось недосолить суп, но за столом он забывал это заметить. По воскресеньям он посещал банное заведение Кобианки и не выходил из номера, покуда служитель, решив, что он умер, не начинал трясти дверь. Малури просто нравилось подолгу лежать в теплой ванне, думая о слове «амфибия». Он был гибеллином[38] и в глубине души сочувствовал Филиппу Красивому; рассказывая об этом монархе, Малури говорил: «Он узурпировал чужую собственность, убивал, был фальшивомонетчиком», — таким тоном, словно хотел сказать: «Большой он был ветреник!»

У Малури были седые волосы, в которые редко отваживался забрести гребень, и за смешную манеру ходить — как-то бочком, словно лавируя — ученики прозвали его Каравелла. Он сам невольно поддерживал эту гипотезу тем, что позволял своим огромным носовым платкам сомнительной свежести далеко высовываться из нагрудного кармана.

Куда, о учитель, влечет тебя крохотный парус, под которым бьется твое старое сердце? Если бы ветер действительно подул в твой огромный платок так, чтобы тебя сорвало со скамейки и выбросило не только из гимназии, но и вообще за пределы нашего унылого трудолюбивого Милана, к каким волшебным берегам вынесла бы тебя эта овладевшая тобой сейчас внезапная усталость?

Но — к делу: когда учитель проснулся, рядом с ним на скамейке, скорчившись, сидел сам дьявол.

Он был точно таким, каким должен быть дьявол; его старинная, многовековая бледность, восходившая к эпохе куда более давней, чем эпоха Филиппа Красивого, достаточно освещала всю сцену.

— Я ведь тоже против гвельфов,[39] — сказал он учителю, словно бы объясняя Малури брошенный на него дружелюбный взгляд.

Он мог бы показаться самым обыкновенным буржуа средних лет, если бы не был так непозволительно бледен и если бы (видимо, для того чтобы обойтись без предъявления настоящих верительных грамот) не подтягивал к себе время от времени с соседней клумбы свой эластичный хвост. Так как ему показалось, что учитель все-таки не совсем уверовал в происходящее, он, слегка дунув, погасил несколько стоявших в отдалении фонарей и заставил пробежать по вершинам деревьев трамвай, который минутой раньше пересекал соседнюю улицу Марио Пагано. После этого он улыбнулся, как фокусник, который ждет аплодисментов.

— Поздравляю, замечательно! — пробормотал учитель. У него не было сил подняться и испугаться тоже не было сил.

— Вечерами еще довольно прохладно, — сказал дьявол.

И тут же черный бархатный плащ, принесенный ветром, лег ему на плечи. «Он не был бы Люцифером, если бы у него было чувство меры, — подумал учитель. — Ему хочется усилить впечатление, ошеломить». И все-таки хорошим отношением дьявола следовало воспользоваться. Малури набрался храбрости и кашлянул.

— He знаете, будет ли из министерства циркуляр относительно экзаменов? — спросил он.

Собеседник польщенно улыбнулся.

— Да, обычное переливание из пустого в порожнее.

— А как насчет повышений?

— Для вас ничего. Главным инспектором начального и среднего образования сделают Джиларди.

— Джиларди? Черт его подери! — воскликнул учитель.

— Мне очень жаль, но это невозможно, — ответил дьявол. — Но зато я хочу сделать вам небольшой подарок… Не согласитесь ли вы принять от меня этот словарь?

Удивленный Малури взглянул на книгу, которая оказалась самым обыкновенным толковым словарем Цингарелли.

— Да у меня дома десятки словарей, можно сказать, все — от Томмазео до Пандзини, — разочарованно сказал он.

— Но мой словарь не совсем обычный, пожалуйста, последите за тем, что я буду делать, — раздраженно ответил дьявол.

Он вынул из кармана авторучку и наугад открыл страницу.

— Возьмем, скажем, слово «гравий». Эта аллея усыпана гравием, но вот я вычеркиваю из словаря слово «гравий», и весь гравий навеки исчезает с лица земли. И так со всеми словами. До свидания, через пять минут я должен быть в Японии.

Гравий и Люцифер исчезли одновременно. Оголившаяся аллея, мокрая и черная, казалось, вздрагивала от холода. Учитель поднялся и, зажав под мышкой дьявольский подарок, отправился на бульвар Тичинезе. Придя домой, он рухнул на свою жалкую кровать и забылся до утра.

Назавтра Малури сообщил в гимназию, что заболел; весь день он ходил по комнате, грызя печенье, и ломал себе голову, не зная, что предпринять. Уже смеркалось, когда он решился вычеркнуть из словаря слова «паук» и «паутина», и сразу же увидел, как стены и потолок очистились от пыльных серых пятен, а хрупкая шелуха мушиных тел закружилась в воздухе, бесшумно опадая на пол. Малури еще раз машинально пролистал словарь и вдруг застонал. Только сейчас он понял, что люди привыкли иметь дело не с содержанием слова, а с его формой. В речах людей и в их писаниях слово было лишено третьего измерения, оно было как тень на стене. А в этом словаре оно, напротив, обладало плотью и кровью. Из-за того, что за исключением из словаря какого-нибудь существительного или глагола немедленно следовало исчезновение существующего предмета или действия, слову здесь возвращалась его изначальная отзывчивость, истинное значение и достоинство — все то, что принадлежало ему в те далекие времена, когда его впервые произнесли люди, придумавшие его, чтобы объясняться друг с другом.