И пусть около Порта Венеция физически нет моря — оно все-таки там есть. Такие яркие газетные киоски я видел только в Рапалло или Сорренто, в одном из них — красные занавески, они задерживают утренний ветерок, и мне кажется, что он мало чем отличается от туристического агентства где-нибудь в Амальфи или Сан-Ремо. Что вы на это скажете? А небо Ломбардии, такое красивое, когда оно бывает красивым и когда на него смотришь от Порта Венеция; в вечерний час оно хмурится, становится пушистым и теплым, как сбившиеся в стайку ягнята; в нем, словно дети, резвящиеся на родительской кровати, кувыркаются несколько самолетов. И тогда у Порта Венеция все становится возможным. Однажды я заговорил с очаровательной девушкой, она прогуливалась вдоль фасада дневной гостиницы и от дыхания проносившихся мимо машин развевалось ее платье. Она рассказала, что несколько дней назад ее бросил любовник и вот она вынуждена будет заниматься этим мерзким промыслом. Тогда я дрожащим голосом сказал: «Идем», уже предчувствуя, что Порта Венеция и нежный июньский вечер обманут меня. Мы поужинали в отдельном кабинете ресторана, в котором она бывала раньше; за деревянной перегородкой двое клиентов беседовали о партии тканей, и в паузах между репликами было слышно тиканье их больших и вызывающе роскошных часов. Мы постарались уйти как можно быстрее. Внезапно меня охватило к этой девушке чувство большее, чем симпатия к случайной знакомой. Я охотно выслушал рассказ о родственниках — владельцах маленькой швейной мастерской в Местре и о том, что она чувствовала, что рождена для другой жизни; в полночь мы решили, что я подыщу ей работу и что мы будем любить друг друга, я поцеловал ее, когда мы простились на углу виа Боскович у какого-то опустевшего бара, и только тогда вспомнил, что женат, и спокойно подумал, что поступил как глупец, что к женщине не подходят с целью утешить в том, что она молода и легкомысленна, что в любом другом квартале я бы либо на это не решился, либо потратил свои деньги так, как подобает мужчине.

Все происходит именно так, как я вам говорю: с корсо Венеция между виа Палестро и виа Сальвини по знаку одетого в белое регулировщика вы попадаете в другой, более красивый город. Вас почти задевает поток велосипедистов и вплоть до начала пологого подъема к Бастиони вы можете видеть за садовой оградой людей, праздно растянувшихся на скамейках и погруженных в чтение газет или потрепанных книжек, а то вдруг какой-нибудь младенец, который еще только учится ходить, выглянет из лабиринта узеньких улочек, протянет к вам ручки и уткнется носом в землю. Подъем к Бастиони плавен и нежен, как очертания женской фигуры, и некоторые водители, преодолевая его, даже делают вид, что переключают скорость, — они уступают искушению проявить свою галантность перед легкими неровностями миланских дорог. Этот отрезок пути к Бастиони у Порта Венеция — место любовных свиданий простого народа: в праздничные вечера сюда приходят прогуляться со своими возлюбленными служаночки-фриуланки. Они затянуты в светлые платья, имеют в голове две-три недавно оформившиеся мысли, а их широкие лица пышат жаром, словно рождественский камин. Они держатся друг от друга на почтительном расстоянии, и молодой человек, ни на мгновение не позволяя своему плечу коснуться плеча девушки, время от времени берет спутницу за руку (в этом движении нет нежности — скорее кажется, что он просто из вежливости хочет избавить ее от такой тяжести) и несет ее руку в своей, сжимая милые пальчики, как какой-нибудь пакет. Эти идиллические сцены вызывают в воображении поезда и маленькие станции, утопающие в зелени: когда наступает время сбора урожая, многие девушки под каким-нибудь предлогом оставляют службу и возвращаются в деревню, и если Порта Венеция больше не увидит их в то время года, когда за идущими к Бастиони машинами долго несутся вереницы желтых листьев, то это значит, что они вышли замуж и спят теперь в одной постели с теми, кто в гордом молчании нес их руки в своих.

Корсо Буэнос-Айрес напоминает Форчеллу и Толедо, смешивает их на каждом шагу. Тележка бродячего торговца книгами и лоток продавца авторучек и темных очков выглядят безжалостной антитезой мрамору, металлу и зеркалам роскошных магазинов, а маленькие лавки отчаянно борются за место рядом с аристократией торговли. Ну скажите, где еще в городе вы можете выложить за рубашку либо жалких шестьсот лир, либо пять солидных банкнотов по тысяче? Где еще, как не на корсо Буэнос-Айрес, вам, когда вы входите в сверкающее кафе, приходится задевать за трехколесный велосипед продавца мороженого, тележку с виноградом или прилавок с арбузами? В каких других общественных местах может случиться, что вы увидите вместе, с одинаковыми чашечками или стаканами в руках или с одинаковыми входными билетами, столько пролетариев и представителей буржуазии? На углу виа Броджи заканчивается строительство небоскреба; сразу за ним выстроились в ряд несколько старых уютных винных погребков. Из них идет запах плесени, который по ночам пробивается через задвижки и настигает вас на противоположном тротуаре. Каждой стеной, каждым кирпичом корсо Буэнос-Айрес спрашивает, что вам нужно: он может предложить замки и гвозди, кастрюли и тарелки, швейные машинки и велосипеды, ткани и ковры, шляпы и ботинки, рыбу и мясо, цветы и фрукты, оружие и музыкальные инструменты, конфеты и лекарства, кроватки и коляски для детей, которые у вас родятся, и похоронные принадлежности для ваших дедушек и бабушек, которые готовятся вас покинуть, молитвенники и клизмы. Ни ваше тело, ни душа не потратят времени зря на корсо Буэнос-Айрес; даже подворотни в палаццо полностью заняты небольшими витринами. Фотографы выставляют в них сотни улыбающихся или озабоченных лиц, которых вы на самом деле никогда не встретите в Милане, так как в его реальности почти совершенно нет места большим полотнам и ретуши, но которые одновременно вставлены в бесчисленные паспарту где-нибудь в Палермо или Тревизо. Но мне на корсо Буэнос-Айрес больше нравятся те скромные лавки, где продаются чемоданы и высятся горы грубо сработанных сундучков — это усталые, но очаровательные лавки, в которых нельзя двигаться, в них можно ощутить атмосферу ночных путешествий третьим классом, представить запотевшие от дыхания стекла и проплывающие вдоль крытых перронов фонари и ощутить, как дрожат колеса в момент отправления. Милан растет, делается более сложным и прихорашивается таким образом каждый раз, когда прибывают новые поезда и с ними — новые надежды, и поэтому на участке корсо Буэнос-Айрес от Порта Венеция до напряженного перекрестка с виа Плинио и виа Витрувио (дальше уже чувствуется близость Монцы, и атмосфера делается другой) меня в конце концов всегда очаровывают лавки с чемоданами, и я позволяю своим мыслям неуловимо раскачиваться между грустью и намерениями что-то сделать, как раскачиваются прикрепленные к маленьким ржавым замкам ключики, висящие на каждом из них.

В бюро произошло событие — Мария Тереза, ученица, из нескладного, похожего на мальчишку подростка превратилась в очаровательную девушку. Она даже улыбаться стала как-то по-другому. Еще вчера любой рассыльный мог сказать: «А ну-ка, принеси веник», и она покорно отправлялась в каморку, куда в любом учреждении сваливают швабры, старые конторские книги и нумерованные папки, в содержимом которых уже никто не может разобраться. Запах этой каморки преследовал Марию Терезу, а иногда, отправляясь посидеть в отведенный ей уголок, она слышала, как тихо шуршал приставший к платью обрывок старой ленты для пишущей машинки. Со временем красная и синяя краска на выброшенных лентах засыхает и трескается при прикосновении, и хотя эти краски остаются красками официальной корреспонденции, они кажутся очень-очень старыми, ветхими, и Марии Терезе всегда делается неприятно, когда они попадают на одежду или на руки.

Но все это никак не противоречит тому факту, что сегодня Мария Тереза кажется существом другого пола и возникает впечатление, что она вся светится. Бухгалтер Т., отец четырех дочерей, сразу все понял и первым обратился к ней «синьорина Мария Тереза». В одно мгновение девчонка-ученица становится взрослой девушкой и полноправной служащей, и соответственно меняются ее одежда, прическа, фотография на проездном билете. Она меняет стол, окно, у которого сидела, меняет жизнь — все, кроме места и часов работы.