Как хорошо я помню его белое лицо и то, как он шел, словно выдирая ноги из земли. Нет, вы послушайте, послушайте! Мой лейтенант подошел к старику еврею, который продолжал кричать, посмотрел из всего этого кровавого месива на полковника Риттен-Трау и потянул из кобуры пистолет. Старый еврей все понял и внезапно замолчал; в установившейся глубокой тишине мой лейтенант произнес несколько слов, он сказал: «Если речь идет о том, чтобы добить из милости, тут действительно нужен я», — и, не спуская глаз с полковника Риттен-Трау, выстрелил себе в висок.

Деревце между двумя бочками во дворе начало вдруг всплескивать руками: вот он задул, берлинский ветер, противоестественный, странный, похожий, по мнению Раффаэле Т., на тот, который свистит в праще. Раффаэле Т. платит по счету, нарочно забывает на столике пачку сигарет, говорит:

— Господин Вебер, а почему вы не разоблачите полковника как военного преступника?

— Послушайте, — отвечает тот, — я теперь человек штатский, и никакие военные чины мне не указ. Но если речь зайдет о том, чтобы добить из милости, полковник знает, в каком кармане или ящике стола лежит у него пистолет.

В полночь зазвонил телефон; голос, который услышал Пьеро, чем-то напоминал сухое щелканье кастаньет, он ослаблялся перед каждой паузой, словно расщепляясь, раскалываясь, как раскалывается дощечка.

— Алло? — услышал Пьеро. — Это адвокат Пьеро Деспи? Собственной персоной? С ним говорит его смерть.

«Ну что ж, — подумал Пьеро Деспи, — это не первый идиот, которому не спится от сознания собственного остроумия». Он поморщился и сказал:

— Боюсь, что это недоразумение. Вам не видно, что в руке я держу револьвер, и, стало быть, неизвестно, что как раз когда вы позвонили, я собирался покончить с собой. Так что поверьте, это какая-то ошибка. Моя смерть — это я сам. И не приставайте ко мне больше.

Пьеро Деспи положил трубку, но буквально в ту же секунду, так что с той стороны просто не могли успеть набрать номер, телефон зазвонил снова, причем без обычных интервалов, а непрерывным, настойчивым звонком, как звонит обычно междугородная. Эта странность озадачила адвоката; впрочем, может быть, дело было просто в том, что аппарат испортился; желая проверить это, он решил возобновить прерванный разговор. Услышав голос того же самого тембра — слова звучали так, как если бы пальцами барабанили по деревянной доске, — он вздрогнул. Разговор оказался далеко не коротким; звонивший начал с того, что сказал:

— Что за глупости вы говорите, адвокат! Ни один человек в мире, а уж в особенности самоубийца не может считать себя собственной своей смертью. Вам, наверное, приходилось слышать о людях, которые, прежде чем броситься в реку, вскрывали себе вены или глотали сильнодействующий яд, и тем не менее их спасали и они живут себе до сих пор и живут. Приведу один лишь пример — случай с Меллери в прошлом году, помните?

— Мне кажется, я понял, почему сейчас был непрерывный гудок. Наверное, вы какая-нибудь идиотка с центральной. Я пожалуюсь дирекции. Спокойной ночи.

— Стоп! Деспи, вы положили трубку, но вы ведь не можете отрицать, что все равно меня слышите? Телефонный аппарат вдруг как будто превратился в граммофон, вы согласны? Я продолжаю с вами говорить, хотя связь прервана; согласитесь, что добиться такого с центральной невозможно. Да-да, вы можете выпить всю бутылку коньяка, которая стоит рядом с вами на тумбочке… и, разумеется, подумайте над тем, как вы уже думаете, не спрятан ли в комнате микрофон… И ради бога, загляните — впрочем, вы уже заглядываете — под кровать и в шкаф… А в бумажнике у вас семь тысяч двести лир, откуда могут это знать на центральной? А пять минут назад вам ни с того ни с сего вспомнилась вдруг одна флорентийская улочка, улица Париончино, по которой вы прошли всего раз в жизни, в 1938 году… Так что же, адвокат, разве тот, кто шпионил бы за вами сквозь дырочку в потолке, разве мог бы он сообщить мне еще и это? Мне приятно видеть, что вы овладели собой и, как человек вежливый, собираетесь извиниться.

— Послушайте, а ведь я всегда считал, что ваш девиз — «короткие визиты». Так поторопитесь же, что вам от меня нужно?

— Возьмите трубку, давайте соблюдать форму. Я ваша смерть, адвокат, и если вы согласитесь, что я расту вместе с вами с той минуты, когда вы сделали первый вдох, то вы должны признать и то, что после матери я вам самая близкая родственница. Вы улыбаетесь? Браво! Чего вам бояться смерти, если в тот момент, когда я позвонила, вы и так собирались покончить с собой? Револьвером, который сейчас у вас в руке, вы пользовались на войне и ни разу не промахнулись… Это так?

— Да, это так. Вам не соврешь. А между тем, когда я сказал вам, что собирался покончить с собой, я был не совсем точен…

— Я знаю. Мне нравится ваша откровенность. Ну что, чувствуете вы теперь, что мы вместе пришли в этот мир и вместе в нем выросли? Хотите перейдем на «ты»? Пьеро, разве ты не знаешь, что мы с тобой одно и, выстрелив в себя, ты выстрелишь в меня?

— Повторяю, я вовсе еще не решил — кончать мне с собой или нет. Я просто чистил револьвер (я делаю это каждый месяц) и раздумывал.

— Да, так бывает. Человек, у которого есть оружие, если дотронется до него ночью, в тишине и одиночестве, обязательно подумает о том, как им можно воспользоваться, обратив его случайно или намеренно против врага, или против друга, или против самого себя. Но все же мотивы у тебя есть?

— Да как сказать. Ничего срочного и ничего особенно серьезного, но мне трудно сказать, что я доволен жизнью. Мне не нравится ни как живу я, ни как живут другие. Нет в мире угла и в небе звезды, где можно было бы существовать так, как хотелось бы. События бегут одно за другим, как лошадки на карусели: тот, кто их оседлал, не может сойти, тот, кто смотрит, не может на них залезть; у того и у другого одинаково кружится голова, но каждый завидует другому и ненавидит его. Помнишь, как ребенком я прислуживал во время мессы? Я преклонял колено сначала слева от алтаря, потом справа, потом опять слева; я никогда так и не узнал, что означало это перемещение, но сейчас, вспоминая, я думаю, дело в том, что человек даже во время молитвы вертится с боку на бок, не находя облегчения, как больной в постели.

— Не понимаю. Объясни попроще.

— Не хочу я ничего объяснять. Это мысли, которые приходят в голову, когда в полночь чистишь револьвер. При неосторожности он может и выстрелить. Конечно, соблазнительно уйти из этого плохо устроенного мира, хлопнув дверью. Признаюсь, что я думал об этом и сегодня, но исключительно ради удовольствия думать: вот так же, в такой же мере участвует писатель в полной несчастий жизни своих героев.

— То есть можно сказать, что ты вышел за порог, но при этом придерживал дверь ногой, так?

— Нет, не совсем так. Я…

— Да бог с ним, этот предмет не стоит обсуждения, даже наоборот. Чем более неопределенным и умозрительным было твое намерение покончить с собой, тем больше мне тебя жалко. Послушай, Пьеро, ты, конечно, догадался, что я позвонила тебе не без причины. Так вот, речь идет именно об этом: я должна была предупредить тебя, что ты совершаешь двойную глупость… не одно безумие, а именно два, понимаешь, два.

— Не понимаю. В каком смысле два?

— Первое — это ошибка каждого самоубийцы. Когда ты уходишь из театра, представление не заканчивается (оно может даже измениться к лучшему!), а ты между тем теряешь приятную возможность его освистать. Второе: в твоем случае вообще не имело смысла об этом заботиться, то есть пытаться чуть раньше сделать то, что вот-вот должно было произойти само собой.

— Как? Ты хочешь сказать, что меня ждет естественный или по крайней мере не зависящий от моей воли близкий конец?

— Да.

— Я умру молодым?

— В том возрасте, в котором ты сейчас.

— То есть еще до того, как кончится этот год?

— До того, как кончится этот день. Пьеро, я знаю, ты человек мужественный. Начинается двенадцатое июня, пятница, до часа ночи остается семь минут. Ты доживешь примерно до четырех часов дня. Вот почему я хотела остановить твою руку. Тебе нравится, что я вмешалась, тебе кажется, что я поступила плохо?