Резко затормозив в самом конце дороги, сверкающий экипаж останавливается. Счастье, что то же самое не происходит с сердцем Дженерозо Руотоло. Охнув и пошатнувшись, он так и остается стоять с разинутым для зевка ртом, ожидая, что последует за этим фантастическим вторжением. Кудахчут испуганные куры, ища укрытия за петухом, за этим калифом в перьях, который прячет за горделивой и надменной повадкой страх и омерзение. Серый ослик обращается в бегство, вырвав из земли колышек. Крестьянин трепещет и смотрит, смотрит. Что это? Кто это? Огромный «бьюик» безмолвствует. Дону Дженерозо видно только бритое бесстрастное лицо шофера, а позади него в слабом внутреннем освещении — фантастическое смешение редко встречающихся красок: известково-белой, красно-фиолетовой, глухой черной. Кто это? Что это? Руотоло смотрит, смотрит, но ничего не может понять. Загадочное безмолвие продолжается: в конце концов, автомобиль это или галлюцинация? Проходят десять, двадцать минут, прежде чем машина подает признаки жизни: унизанная кольцами рука показывается вдруг из окошечка и указывает то на одно, то на другое место участка Руотоло. В чем дело? Что это значит? Но драгоценная рука снова скрывается в машине, и опять, не принося никаких объяснений, начинает течь время, заставляя тревожно колотиться сердце Руотоло. Дон Дженерозо (в конце концов, разве не он тут хозяин?) из последних сил заставляет себя сделать крохотный шажок в сторону загадочной машины. И вот тут-то доселе неподвижный шофер вдруг оживает, словно в нем сработала пружина. Он спрыгивает на землю (кожаные сапоги, пепельно-серая униформа, фуражка с блестящим околышем), отворяет заднюю дверцу и переламывается пополам в глубоком поклоне.

Ну-ну, что дальше? У крестьянина начинает ходить ходуном остроконечное адамово яблоко… прямо хоть пришпиливай его булавкой, ведь выскочит! «Бьюик» исторгает из себя — а лучше сказать, «выделяет», если учесть торжественную медлительность, с которой производится действие, — какую-то фигуру в молочно-белом одеянии. Эдакий новоявленный исследователь Африки в безупречном костюме из белоснежной ткани: золотые очки, на голове классический пробковый шлем. Шофер протягивает ему чемоданчик, который он тем временем вынул из багажника; исследователь Африки вынимает оттуда теодолит, устанавливает рядом с машиной и приступает к каким-то загадочным измерениям. Между тем машина исторгает из своего нутра еще двоих: белесого епископа и бледного кардинала. Епископ как домоправитель кардинала совместно с шофером утаптывают на небольшой площади гравий, которым посыпан двор; добившись более или менее ровной поверхности, они ставят там крытую бархатом скамейку для его преосвященства, и кардинал со смиренным изяществом усаживается. Ни механик, ни землемер, ни оба прелата не удостаивают дона Дженерозо даже взглядом. Что им тут нужно? Что происходит? Матерь божья! Рыло свиньи, выглядывающее из сарая, приобретает вдруг какой-то совершенно жуткий вид: оно похоже на замочную скважину несгораемого шкафа — у кого от нее ключ? И где ключ ко всему происходящему?

Персонаж в пробковом шлеме то отходит, то возвращается, он снует взад и вперед по двору со своим теодолитом; глядя в окуляр, он либо растерянно покачивает головой, либо набрасывает какие-то цифры и делает непонятные расчеты в своей записной книжке. Тем временем шофер с домоправителем вытаскивают из «бьюика» кучу других диковинных вещей: свитки пергамента с нашлепками огромных печатей и загадочными знаками на них, свинцового цвета карту, огромную книгу с потрескавшимся переплетом, которая внезапно раскрывается перед глазами ошеломленного Руотоло, словно подмигивая ему пожелтевшими от времени страницами-веками, за которыми стоят столетия! Все трое шепчутся, то и дело сверяясь с документами, картой и книгой. Время от времени белесый кардинал подзывает домоправителя и тихим голосом отдает какие-то распоряжения. Внезапно персонаж, похожий на Ливингстона, с ликующим лицом отрывается от окуляра, подходит к дону Дженерозо и, подобрав заостренный камешек, чертит прямо перед ним на земле, едва не прихватив его ноги, какой-то четырехугольник. Наконец-то четверо великолепных незнакомцев дали понять, что подозревают о существовании Руотоло. «Почему он стоит, открыв рот? Почему он дрожит? Он что, не в себе?» — вот какие вопросы прочитывает Руотоло на их лицах. И смотрите-ка, белесый кардинал, кажется, решает его выслушать; сделав знак рукой, он благосклонно приглашает его подойти.

— Кто, сынок, является законным владельцем этого участка?

— Я, недостойный, ваше преосвященство.

— А ты не врешь? Это правда?

— Иисусе! Врать вам?!

— Ну ладно, ладно, посмотрим. А пока, сынок, если у тебя найдется холодное сухое вино, быстренько неси его на этот стол.

— С нашим удовольствием… Одну минуточку… Вот.

Устроившись вокруг почерневшего стола, усыпанного монетками солнечных зайчиков, четверо незнакомцев медленно осушают пару запотевших графинов. Нестерпимо блестящее кольцо на пальце кардинала режет Руотоло глаза. Наконец его преосвященство снова удостаивает его словом.

Кардинал:

— Как тебя зовут, крестьянин?

Дженерозо:

— Руотоло Дженерозо, сын Донато, ваш покорный слуга.

Кардинал:

— Руотоло, известно ли тебе что-нибудь о старинных временах? О сокровищах, которые бароны и герцоги, прежде чем отправиться умирать за веру, зарывали в этих полях?

Дон Дженерозо:

— Клянусь, ваше преосвященство, я ничего про это не знаю.

Его преосвященство:

— Мы напали на след таких сокровищ в местах между Греческой башней и Неаполем.

Дон Дженерозо (не без горечи):

— Ну ясно, всегда вы, поздравляю.

Кардинал:

— Ты ничего не понял!

По его знаку домоправитель отвешивает крестьянину легкую, «святую» пощечину: известно, язык без костей! Долгая пауза. Слабый ветерок с моря задирает сутаны священнослужителей, шарит в кукурузе, выстроившейся вдоль канавы — два ряда прекрасных бронзовых канделябров, увенчанных желтым пламенем початка, — и сбивает, почти срывает голубя с водосточного желоба.

Кардинал:

— Что бы мы ни нашли, миллион или грош, себе мы берем только пятую часть на то, чтобы устроить торжественное богослужение в честь древних воинов, о которых я говорил. Остальное мы отдаем владельцу земли, где был выкопан клад. Понял, сынок? Ну, отвечай же, дурак, понял или нет?

У Руотоло перехватывает дыхание, ему нужен центнер воздуха, чтобы произнести:

— Да, ваше преосвященство, к вашим услугам.

— Так неси же лопату, — приказывает его бледный собеседник и поднимается.

Все пятеро идут к четырехугольнику, который перед этим землемер обозначил на гравии. Шофер в серой униформе, попросив лопату, первым начинает копать.

— На колени… Помолимся… — говорит домоправитель кардинала. Но, увидев, что глаза дона Дженерозо превратились в нацеленные острия ножей, новоявленный Ливингстон добавляет:

— На колени, и глаза в землю.

Когда старик, взбудораженный внезапным позвякиванием, вскакивает, заржавленная шкатулка уже показалась из земли. Слетает сорванная крышка. Золото, золото! Шкатулка полна золотых слитков. Читается благодарственная молитва, и всхлипывающий дон Дженерозо принимает участие в общем молебствии. Потом он бросается к сокровищу, но землемер и домоправитель его останавливают.

— Спокойно, спокойно… Кардинал желает видеть документы. Если ты действительно владелец участка, ты должен это доказать.

Ах, вот оно что! Дон Дженерозо бегом устремляется к дому и возвращается с сундучком на плече. Он роется в нем, не обращая внимания на пачки банкнот, сразу же подмеченные его важными посетителями.

— Ну, смотрите, что ни говорите, а это самый настоящий нотариальный акт!

Ах, Иисусе, как медлит минута счастья, как медленно — хромая, на костылях — идет время, пока нахмуренные посланцы Фортуны изучают документы. Но вот, кажется, им пришлось нехотя убедиться, что все в порядке. Шофер вынимает из «бьюика» сверкающие весы (чего только нет в этом волшебном экипаже!), и золото взвешивается. Больше шести кило, так? Как предпочитает Руотоло получить четыре пятых причитающихся ему денег: будет ли он оформлять сделку в Риме или, может быть, он хочет — в виде исключения — оставить себе золото и заплатить наличными миллион, который пойдет на религиозные церемонии в честь давно умершего синьора Ганзаго Мендоса-и-Сарторио? Врожденное недоверие ко всякому предприятию, связанному с бумагой, пером и чернилами, подсказывает крестьянину его нетерпеливый ответ. Расписки составлены и подписаны. Руотоло отдает миллион и, плача от счастья, целует руку всем, даже себе самому. Шофер поднимается в машину последним; от чаевых, которые сует ему крестьянин, он отказывается, но само это намерение он оценивает так высоко, что незаметно сует дону Дженерозо карандаш: «На твоем месте я записал бы номер машины и поставил на него во всех лотереях Бари и Неаполя». Потом автомобиль выезжает со двора и скрывается из глаз. Правда, скоро крестьянин снова его видит: он появляется за кулисами из деревьев и исчезает, взяв курс на Везувий, эту коварнейшую из горных вершин. Слава богу, уехали!