Стоп. Какаче, опьяненный возбуждающими заявлениями прессы, вдруг заметил, что вдова Капеццуто побледнела и лицо ее исказилось гримасой. Ночной сторож замолкает, а донна Джулия, раздувшись от негодования, как пузырь, пронзительно визжит:

— Дон Вито, перестаньте, а то, бог свидетель, я вам такое скажу… Да как же это — вы поливаете грязью сорок пятый, а ведь больше никогда на Паллонетто не знали сытости и покоя, кроме как при оккупации! Как вы можете такое говорить, когда на каждого из нас приходилось тогда по одному американцу итальянского происхождения, и все они были набиты мукой, шоколадом, консервами и сигаретами «Честерфильд»! А какое было к нам отношение! Меня и моего бедного Винченцо, пока он еще был жив, они просто обожали, клялись, что таких макарон и чечевицы, как у нас, им никогда не доводилось пробовать, пили все, даже уксус, и всегда платили вовремя. Я помню, как Винченцо — вечная ему память — говорил: «Для Неаполя это позорное поражение — истинное благо».

Ночной сторож Какаче негодует:

— Вы рассуждаете, как, с позволения сказать, недоразвитое существо, как раб, как животное…

— А как же иначе-то, дон Вито, ведь кто я такая? Вот уже три дня я ем такие червивые бобы, что на них ни одна свинья смотреть не станет. И на кой мне ваши подземные переходы и небоскребы, если я с Паллонетто никуда не выхожу, не спускаюсь и не поднимаюсь? Где вы здесь видите итальянское чудо? В каждом углу грязи по колено, мы заживо гнием от сырости, а уж мышей и тараканов сколько развелось, да каких здоровых — никогда таких не было. Вчера у донны Терезы Мигоне описали мебель, а если кто захочет получить свидетельство о бедности, так ему придется сунуть пять тысяч судебному исполнителю, иначе тот и пальцем не пошевельнет. Просто смешно — мы уже дошли до того, что для получения пособия по бедности надо иметь деньжата, да и не маленькие!

Дон Фульвио Кардилло, жуя алоэ, подает голос:

— Вы правы, присоединяюсь. Дон Вито, постарайтесь понять: итальянское чудо, о котором не знают в Паллонетто, либо не чудо, либо не итальянское. Я лично не желаю новой войны и оккупации, но факт есть факт — только национальные бедствия способны слегка повысить уровень нашего благосостояния. Подумайте сами, все мы без исключения похожи на могильщиков: чем больше народу помирает, тем лучше у нас идут дела, вот и ждем мора…

Дон Леопольдо Индзерра, изящно помахивая воображаемой сигаретой, зажатой между указательным и средним пальцами, выступает в поддержку дона Фульвио:

— Браво, пусть меня повесят, но я, дорогой дон Вито, придерживаюсь такого же мнения. Откровенность за откровенность: в подземных переходах я задыхаюсь, а на небоскребы не могу смотреть — давление подскакивает, так что я сторонник золотой середины — чтоб и Неаполь похорошел, и Паллонетто в накладе не остался. А если нет, так пусть нас с полной выкладкой отправят куда-нибудь к папуасам, покроют татуировкой и проденут в нос кольцо, как дикарям.

Армандуччо Галеота с сарказмом замечает:

— Вы так прекрасно говорите, дон Леопольдо, что я как будто все это вижу… Кстати, может, там и еще одно чудо случится — время от времени вас сумеют заставить работать.

Вечный безработный, прекрасный, как бог, парирует:

— Заруби себе на носу, что моя хозяйка по двенадцать часов в день гнет спину над шитьем перчаток, и этого едва хватает на жизнь. А если она мучается от ревности или злится, когда я ухожу из дома, моей вины в этом нет. Так уж женщины устроены, тут ничего не сделать. Сам увидишь, когда обзаведешься супругой.

— Допустим, это так, дорогой дон Леопольдо, но кто польстится на Армандуччо-половинку? Я тут подсылал кое-кого к Мариаграции, дочке угольщика Квинтьери, а раз вечером на Кьятамоне и сам к ней подошел… Она мне тогда сказала: «Это, говорит, большая честь, но вы уж не обижайтесь, мне нужен парень, так сказать, без изъянов». — «Это говорю, конечно, это вы правильно говорите, но у меня мысль-то как раз потому и возникла, что и у вас — только прошу, поймите меня правильно — имеется небольшой горбик…» А она заявляет: «Вот именно, если сложить два изъяна, так и получится еще один, а ведь речь идет о судьбе новой семьи!» Донна Джулия, дорогая моя, раз Мариаграциа не уступила, значит, я еще свободный человек, так не окажете ли честь?..

Мы хохочем, представив, как будет выглядеть Армандуччо рядом с дородной вдовой — такая супруга просто сметет его с лица земли, как лавина. Но мы забыли о доне Вито Какаче, который молча страдает в пламени сомнений и раздумий. Неожиданно он вздымает к небу руку жестом Исуса Навина, останавливающего солнце, и разражается обличительной речью:

— Так, значит, итальянского чуда, по-вашему, не существует? А по каким таким причинам, позвольте спросить? Да потому, что оно обошло Паллонетто! Вы, следовательно, верите только в такие чудеса, которые приносят вам выгоду, и воскрешение Лазаря будете оспаривать на том основании, что оно, дескать, не соблаговолило произойти здесь! Да и вообще, все вы ограниченные, как бараны!

Дон Фульвио Кардилло, явно оскорбленный, не выдерживает:

— Потрудитесь выбирать выражения, дон Вито! А что касается умственных способностей, так вам до меня очень и очень далеко.

— До вас? Господи боже, да по сравнению с вами я Бенедетто Кроче.[86]

Черт побери, если не вмешаться, то все — прощай покой, и мы только что не на руках укачиваем дона Вито и дона Фульвио, лишь бы угомонились. Наверно, это ветер с гор — холодный, резкий, раздражающий — действует на нервы. Донна Бриджида Какаче старается разжечь кучку серого древесного угля в старом тазу — дай нам, Господи, почувствовать сегодня горячее дыхание золы! На улице петух донны Ольги Паломмы (у него даже прозвище есть — «ветреник») с невозмутимым видом преследует принадлежащую семейству Манкузо курицу. Бедняжка вся какая-то взъерошенная и непохожая на себя — с утра «ветреник» уже раз десять добился ее благосклонности, но так и не в силах поверить в реальность происшедшего. Дребезжащие звуки пианино маленькими порциями прилетают к нам от Санта-Лючии, чтобы сообщить: «Я хочу приковать тебя к песчинке…» Донна Джулия Капеццуто расправляет необъятную юбку, стремясь сохранить в ней как можно больше тепла, которое удается извлечь из импровизированного очага, кладет руку на локоть нахмурившемуся Какаче, вздыхает и мягко возвращается к сути дела:

— К сожалению, дон Бито, вышло недоразумение, давайте вместе рассудим: ваш пример с Лазарем совсем не к месту — его чудесное воскрешение относится к вере и к душе, а итальянское чудо, если судить по газетам, заключается в автомобилях, роскошных домах, торговле и огромных доходах. Ясно, что не все мы имеем гражданское право воскреснуть по мановению руки божьей, но право на лучшее существование, право на кусок хлеба побольше и не столь тяжко достающийся — если такое вообще бывает — должны иметь все. И давайте скажем это в лицо Италии открыто и честно. Какое мне дело, что какая-нибудь улица в Неаполе стала ну прямо как картинка? Мне от этого, дон Вито, только хуже, и если б я по ней ходила (слава богу, что я в таких местах не бываю), то сердце мое обливалось бы кровью от мысли о нищете и убожестве Паллонетто, поверьте! Да я шагу отсюда не сделаю, лишь бы не унижаться и не чувствовать себя хуже, чем я есть, среди этих блестящих господ и сияющих витрин. Я достаточно ясно выразилась?

Ночной сторож угрюмо продолжает гнуть свое:

— Куда уж яснее. Все дело в том, что вы — не итальянцы, да и не заслуживаете чести называться ими. Ваша национальная принадлежность не имеет для вас значения, вы не понимаете ни формы, ни содержания этого понятия — родину ведь на зуб не попробуешь. Вы никогда не смогли бы пойти на смерть, как Чезаре Баттиста и Фабио Фильци, вы бы заорали: «Ну нет, либо все, либо никто!» Ну а дальше что? Мы хотим соревноваться с Англией или с Францией, со странами, где каждый гражданин произносит «я — британец» или «я — француз» с таким видом, словно сообщает о том, что он — миллионер. Да, хотим, но попозже. У вас нет веры, ладно, бог с ней, но ведь у вас и надежды нет — вот в чем весь позор. А вот я лично не сомневаюсь, что итальянское чудо придет и в Паллонетто.