Сегодня они говорили последний раз перед отъездом Антоныча в Акмолинск. Документы готовы, есть и надежные попутчики и явка на новом месте. Туда несколько месяцев назад выслали из Омска одного большевика, присяжного поверенного Дмитрия Трифонова. Ссыльный уже легализирован там, можно с ним связаться и связать в свою очередь его с подпольщиками на рудниках, Палычем. Трифонов попал в ссылку из тюрьмы, явок у него нет.

Когда Ружин подробно объяснил, каких методов следует держаться сейчас в работе с крестьянами, как поддерживать связь с рудниками и Петропавловском, Федулов вновь заговорил о Вавилове.

Максим, подумав, ответил:

— Видишь, Антоныч… хотя ведь ты уже не Антоныч и не Федулов, — невесело усмехнулся он, — и жандармы и полиция любят пользоваться услугами провокаторов. Тактика их хитра. Вавилова мы проверим, не оскорбляя подозрением, а осторожность никогда не мешает.

На следующий день Антоныч уезжал с акмолинскими возчиками. Он вез с собой листовки и прокламации. Степаныч долго мудрил, подшивая ему сапоги «новыми подметками». Последнюю ночь Федулов провел у Мезина, и они проговорили до утра.

— Всех старых рассеяли, — с горечью говорил Степаныч, — теперь и ты уезжаешь…

— Такая наша работа, друг! — сказал Антоныч. — А голову ты напрасно вешаешь. Мы отступаем временно, чтобы с еще большей силой потом наступать. Говоришь «всех старых рассеяли», но ведь партийная-то организация у нас выросла за счет вновь вступивших, а не уменьшилась… — Он немного помолчал, задумчиво и ласково глядя на своего друга, и продолжал: — Максим опытный, развернет работу. Ему помогай и учись от него. Тебе сейчас можно открыто говорить с казаками о выборах во вторую думу. Из них многие имеют голос. Надо, чтобы от Акмолинской области прошел большевик. Не мириться с царем да с кадетами будут в думе большевики, а бороться.

— Буду, друг ты мой, сколь сил хватит робить. Придет позже революция, коль сейчас не вышло, — взволнованно ответил старый казак. — Есть среди наших казаков и такие, у которых глаза начали раскрываться. Палычу-то привет передавай от меня. Из старых дружков его один я остался. Эх, Гришу да Алешу жаль! Знал бы, кто их врагам предал, — горло бы перегрыз…

— Не забывайте семей Гриши и Федота. О жене Семина беспокоиться не приходится — успела уже замуж выйти, — напомнил Антоныч при прощании.

— Господа! Семнадцатое октября — историческая дата. Это рубеж, отделивший старую, варварскую Россию от новой, цивилизованной, — важно говорил высокий, изысканно одетый мужчина, в богатой гостиной госпожи Савиной. Рука его картинно была вытянута вперед, будто указывая слушателям на новую Россию.

Коломейцев недавно появился в петропавловском обществе, его прислали на пост директора реального училища. Он был недурен собою, элегантно одевался, отличался утонченными манерами и умел говорить с пафосом, не делая себя смешным. Эти достоинства и дворянское происхождение обеспечили ему прекрасный прием у Калерии Владимировны. Коломейцев сразу же приобрел репутацию высокообразованного человека. К его словам прислушивалась «золотая молодежь», купеческие сынки. Он с большой гордостью повторял: «Мы — октябристы». Он действительно мог похвастаться уже большим числом сторонников. Даже полковник Шмендорф, разговаривая с ним, не иронизировал и не становился в оппозицию.

— Его императорское величество по своему желанию отказался от абсолютизма и тем поставил Россию в один ряд с просвещенной Англией. Что такое Государственная дума? — продолжал Анатолий Михайлович, повернувшись лицом к хозяйке дома и немного рисуясь. — Я считаю думу аналогичной английскому парламенту. В ней соберутся представители всех слоев населения, разумеется, благомыслящие, понимающие всю глубину одобренного государем-императором мероприятия. Но, господа, это еще не все! Манифест семнадцатого октября дал нашему народу гражданские свободы… — Коломейцев обвел строгим взглядом гостей Савиной и эффектно замолк.

— Браво, браво, Анатолий Михайлович! — захлопала в ладоши Калерия Владимировна. — Признаюсь, я только теперь поняла всю важность события. — Она ласково поглядела на блистательного октябриста.

Ее поддержали другие дамы. Коломейцев делал вид, что смущен этим хором одобрений, и беспомощным жестом поднял руки, защищаясь от похвал и показывая тонкие, длинные пальцы с отточенными ногтями.

— Наш Анатолий Михайлович окончательно покорил прекрасный пол, — вполголоса сказал Плюхин сидящим с ним рядом хозяину дома и полковнику.

Шмендорф язвительно усмехнулся, а Савин лениво махнул рукой.

— Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало, — бросил он, имея в виду свою Калечку.

До появления этого говоруна Сидор Карпыч ничем не мог развеселить жену. Калерия скучала и капризничала. Прошлый год летом он даже выполнил свое обещание, съездил с женой в гости к Джаманшалову. Сначала эта поездка Калерию развлекла. Она с интересом рассматривала роскошные белые юрты хозяина, освещенные вечером газовыми лампами — последняя новинка; сидела, поджав ножки, на шелковых одеялах и мягких подушках, накиданных сверх дорогих текинских ковров; даже попробовала одеться в костюм казахской девушки. Но скоро ей все надоело. Покатавшись на замечательном скакуне, которого подарил Джаманшалов, Калерия Владимировна заявила, что с нее хватит этой идиллии. Пришлось ускорить отъезд, сославшись на неожиданное заболевание жены.

— Хотел бы я знать, — вновь тихо заговорил Плюхин, — действительно ли верит этот дамский оратор тому, что так важно изрекает?

— Я считаю, что октябристы и их компаньоны кадеты думают лишь об одном: как бы, пользуясь удобным случаем, захватить себе кусочек пожирнее, — заметил Шмендорф.

Савин рассмеялся.

— Ваша проницательность делает вам, Ганс Вильгельмович, честь! По-моему тоже, неплохие дельцы. Это вам ответ, Александр Никонович! — вполголоса проговорил он, вставая, и смеющимися глазами посмотрел на Плюхина.

Хозяин решил послушать, о чем разговаривают купцы, сидящие в отдаленном углу возле Разгуляева, и направился к ним.

Пробираясь среди гостей, Савин заметил, что Серж сидит возле Даши Разгуляевой и глядит на нее замаслившимся взглядом. Сидор Карпыч чуть заметно усмехнулся.

«Кажется, Сережка только и умеет, что глядеть на баб бараньими глазами, на большее ума не хватает. Недаром надоел Калечке, больно глуп», — подумал он. Внезапно у него мелькнула забавная мысль, он еще раз оглянулся на парочку. «А что ж! Подсунуть такого зятька Семену Даниловичу неплохо. Придется только поучить дурня, а то и этого не сумеет сделать. А девица на выданьи и, кажется, тает», — повеселел Сидор Карпыч, подходя к гостям.

— Ну вот, Ганс Вильгельмович, больше вам не придется насмехаться. Всю верхушку убрали, — после ухода Савина сказал Плюхин своему собеседнику. — Один бежал в Омск, а остальные бесплатно поехали в Вологду.

Шмендорф внимательно посмотрел на него.

— А что же, бежавшего не могли взять? — спросил он.

Плюхин тонко улыбнулся.

— Так лучше! Зато рабочим движением будет теперь руководить наш человек. Получится по пословице, которую нам с вами только что хозяин дома привел. А с тем, надеюсь, в Омске справятся. Ведь он политический ссыльный, бежавший с места ссылки. Понимаете?

— Что ж, неплохо придумано, — с одобрением отозвался полковник.

Плюхин самодовольно рассмеялся.

— Я, кажется уйду по-английски, — сказал он и встал. — Пусть жена развлекается у любезной хозяйки, у меня сегодня есть кое-что поважнее.

Когда Трифонов в сопровождении жандарма прибыл в Акмолинск и был сдан под надзор полиции, он сразу, как только устроился на квартире, пошел знакомиться с городом. Проходив до позднего вечера, он впал в отчаяние.

«Один, совсем один! — думал он. — Дело не в том, что попал сюда первым ссыльным, ведь не с кем и работу вести. Предприятий нет, до железной дороги пятьсот верст. Купцы, станичники, мещане, мелкие хозяйчики — вот население города. Беднота есть, но темная, неграмотная поголовно. Как к ним найти подход?»