— Ничего, Федор Палыч, терпи! Будет и на нашей улице праздник. У Савина хоть хозяин не пристает. Хозяйка баловница, от тысяч, что муж гребет, у нее голова кружится, но не скупа. Проживут девчата до весны, а там и уедете.

Федор слушал молча. «Праздник! Отчего ему быть-то? Беднякам и на пасху будни. Всякий, кто богаче, норовит над тобой поизгаляться», — думал он.

…Спустившись по косогору вниз, путники попали в казачью станицу. После пожара 1849 года, когда выгорело не меньше двух третей подгорья, казаки стали строиться отдельной станицей, не допуская к себе мещан. Улицы здесь, хотя и немощеные, были прямы и широки. Деревянные дома, пятистенники и крестовые, выстроены из соснового кондового леса. Перед окнами у всех красовались узорные палисадники. За высокими деревянными заборами виднелись желто-зеленые акации.

Богато, хозяйственно жили станичные казаки. Заливные луга по Ишиму, лучшие пахотные земли вокруг города принадлежали им. Они были освобождены от податей, поставки рекрут и воинского постоя. Станичники в подгорье имели базар, и сейчас на площади стояло множество подвод с продуктами, толпились покупатели…

Крестьяне из окрестных сел охотно останавливались на этом базаре. Кому охота подниматься по крутым косогорам на гору, особенно в грязь!

Пройдя два квартала вдоль крайней улицы, Григорий подошел к калитке большого дома и постучал. Послышался злобный собачий лай, громыхание цепи, затем хлопнули двери.

— Кто там? — спросил низкий мужской голос за калиткой.

— Я, Степаныч! — ответил Григорий.

Калитка открылась. Хозяин закричал на огромного пса, и тот полез в конуру.

Плотный, высокий казак, прежде чем поздороваться, вопросительно взглянул на Григория.

— Хорошего тебе, Степаныч, человека привел в помощники, думающего, — ответил тот на немой вопрос.

— Коль так, милости просим, входите! — приветливо пробасил хозяин.

Из больших сеней внутрь дома вели две двери. Степаныч провел гостей прямо в горницу. В соседней комнате слышались женские голоса. Пригласив гостей садиться, хозяин вышел, но сейчас же вернулся и сел рядом с Григорием.

— Степаныч! Мой товарищ, переселенец из России, поживет у нас до весны и поедет дальше, за Акмолинск, — неторопливо заговорил Потапов, сделав лишь легкий нажим на слове «товарищ». — Федор Палыч мужик серьезный, в жизни справедливости ищет, как раз тебе в помощники подойдет. Лошадка у него есть. Будет на ней сено возить — вот и прокормится зиму. Жена его с младшей девчушкой у нас останутся жить. Платой ты не обидишь…

Степаныч выслушал не прерывая, потом расправил окладистую русую бороду и сказал:

— Что ж! Всем известно — работника ищу. Будем вместе робить и о правде разговаривать. Зима длинна. Когда заступишь, Палыч?

— Завтра девчонок отвезу к барыне да и приеду к тебе, — ответил Федор.

О плате он не стал говорить: коли хозяин дружит с Григорием — не обидит. «Знать, есть справедливые люди на свете», — подумал он.

— Чай пить, мужики, идите! — позвал женский голос из соседней комнаты.

В понедельник, забрав Таню и Аксюту, Карпов поехал к Савиным. Прасковья всю ночь проплакала и встала с опухшим лицом. Легче с жизнью расстаться, чем девчонок к еретикам отдавать. Если бы не привычная покорность мужу, ни за что бы не пустила души губить. Лучше Христовым именем под чужим окном кормиться.

Она было хотела ехать с ними, но муж сказал: «Незачем!» — и Прасковья села молча на лавку.

Федор боялся, что жена, увидев барыню, заголосит и все испортит. Он поверил Григорию, что место хорошее для дочерей: вместе будут — уж одно то чего стоит, надо делать так, чтобы барыня взяла.

— Пусть сарафаны новые наденут, бабушкины, — приказал он Прасковье.

— А вы, девчата, ей пониже поклонитесь, как выйдет… — учила Катерина, прихорашивая девушек.

В купеческой кухне их встретила вчерашняя толстуха. Федосеевна служила в доме купцов поварихой уже третий год, и хозяйка ею дорожила. Оглядев девушек, она довольно улыбнулась.

— Как бог свят, возьмет! — сказала и, ущипнув Аксюту за подбородок, добавила: — Тебя, сероглазая, в личные. Будешь с барыней вечерами в коляске кататься. Только ни в чем не перечь ей. — И пошла в комнаты.

Аксюта растерянно смотрела на отца.

— Не беда, Окся! — успокоил ее отец, вспомнив, как катались в колясках барыни в Самаре, когда он там в солдатах был.

Савина вышла в белом, отделанном кружевами халатике, с папильотками на голове. Едва кивнув в ответ на низкие поклоны Карповых, она внимательно осмотрела девушек и улыбнулась.

— Красивые у тебя дочки, мужичок! Младшая вся в тебя, — сказала она Федору и подошла вплотную к Аксюте, даже потрогала белыми пальчиками ее длинную косу. — Как тебя звать?

— Аксютой, барыня!

— Я буду звать тебя Ксана. Ты будешь моя камеристка.

Аксюта, помня совет тети Кати, в ответ низко поклонилась.

— О, да ты, я вижу, быстро научишься правильно вести себя, большеглазая! — совсем довольно рассмеялась Савина. — А тебя как зовут?

— Таней, барыня! — тоже кланяясь, ответила старшая сестра.

— Ты, Таня, будешь у стола прислуживать и комнаты убирать. Федосеевна научит… Надо вас сегодня же переодеть. Какие смешные платья! — говорила Савина, опустившись на подставленный Федосеевной стул. — Платить я им буду, мужичок, по три рубля, одену и обую по заслугам. Домой могут ходить каждая по воскресеньям. В одно воскресенье — одна, в другое — вторая. Ты доволен?

— Доволен, барыня, благодарствуйте! — ответил Федор.

— Тогда иди! Постой! Федосеевна, пошли гостинец матери моих горничных, — приказала вставая хозяйка. — Пойдемте, я сама выберу вам платья, — позвала она Аксюту и Таню.

Дочери, взглянув на отца, пошли вслед за Савиной. У Тани блеснули слезы. Когда они ушли, Федосеевна взяла большой платок, положила в него белый хлеб, головку сахару, плитку чаю, всыпала горсти две конфет и, завязав узел, подала его Федору.

— За дочек не беспокойся, — заговорила она, подперев рукой щеку. — Таню поучу, что делать, а с Аксютой барыня как с куклой начнет играться. Понравилась она ей. Детей нет — вот и вытворяет с жиру. Теперь месяца два ее от себя не отпустит. Старшую с подарками будет домой посылать.

Федор поблагодарил добродушную женщину и пошел. «Отвезу-ка я Прасковье да Маше подарки. Они ведь конфет-то и не держали в руках еще. Да и успокою. Плачет, поди. Степаныч, видать, такой человек, что не обидится за задержку», — решил он, подходя к повозке.

До Акмолов обоз родионовцев докатил за семнадцать суток. Подвод в обозе всего полсотни, все парные, а иные и тройками запряжены. По распоряжению Мурашева, лишние телеги продали в Петропавловске, добро разместили кучнее, а пустяковые вещи отставшим землякам отдали. Пешком теперь никто не шел. Евдоху да Кирюшку Железновых Кондрат на свои подводы посадил, а Гальку с Параськой нарасхват приглашали и к Дубнякам и к Мурашевым — все, у кого ребята холостые были. Девок ехало мало, Карповы отстали. Хоть бедны невесты Железновы, да собой красивы, послушны и рабочие вон какие!

Ехали по тридцать-сорок верст в день.

— Спешить надо, зима на носу, — говорил Петр Андреевич.

— Вестимо, сентябрь к концу движется, — соглашались с ним мужики.

Сел по пути встречали мало. Вольно кругом, простор! Где-где на горизонте виднеются юрты киргизов. Один раз подъехали несколько верховых, улыбаются приветливо, что-то говорят по-своему. Бабы сначала испугались, а потом обступили кругом.

— Чтой-то у них шапки-то какие смешные? С хвостами да ушами! — показывая пальцем, дивилась Горпина Юрченко.

Когда всадники отъехали, Петр Андреевич, сидя со «стариками» возле костра, задумчиво произнес:

— Они, киргизы, не вредные, только что басурманы, общаться-то с ними — душу запоганишь. А так — ничего. Вишь, какие ласковые. — И, поглядев на сидящих рядом сыновей, внушительно заключил: — Языку их учиться надо!