Домой Прасковья вернулась поздно. Гости уже спали на полатях. Аксюта сидела с отцом у стола, но как вошла мать, отправилась к себе, потянув за собой Машу.

— Долго где-то загостились, — заметил Федор.

— У Мурашевых чаевничали. Вот попомни мое слово — пошлют сватов, — торжествующе промолвила Прасковья. — Тебя поминал Петр Андреевич.

— А про заезжих не спрашивал?

— К слову пришлось — спросил. А что?

Федор, не отвечая, посмотрел долгим взглядом на жену и пошел к постели.

На третий день Карпов подрядился отвезти гостей до аула родственников Кокобаева — верст за двести, а дальше, до рудника, доставят братья, пообещал Исхак.

Рядились за провоз в присутствии Прасковьи. После долгих споров Федор согласился везти за тридцатку.

— Зимой копейку заработать негде, — говорил он жене. — Знаешь, как нам пригодятся деньги. Вдруг и вправду Аксюту просватаем, вот те и свадьба.

Прасковья была согласна с мужем. «Слава Христу, — радовалась она, — за ум мужик взялся!» Прасковья считала, что Федор думает о сватовстве Мурашевых. Последний день перед отъездом ходила веселая, довольная и с гостями была приветлива, только за стол с ними не садилась по-прежнему.

— Хоть и басурмане, а, видно, бог на счастье их к нам послал, — сказала она Аксюте.

Та глянула на мать и затаенно улыбнулась.

Ночью напекли пирогов, приготовили Федору снеди на дорогу, даже для гостей Прасковья положила запас.

Отправив мужа в дальний путь, Прасковья не утерпела и в тот же день, вечерком, забежала к Мурашевым.

— А зря ты, Петр Андреевич, считаешь, что Палыч на тебя гневается, — говорила она, сидя за столом.

Поведала и о том, как хвалила Мурашевых и муж поддакивал ей. Чуть в пылу радости не сказала, что и против сватовства Федор не возражает, да вовремя опомнилась.

— Рад, рад, Петровнушка, слышать ласковые слова, — ворковал в ответ Мурашев с непроницаемо приветливым лицом, так что даже Аким, пожалуй, не уступавший в хитрости отцу, не мог угадать его действительное настроение. — Чем Федор Палыч занят? Повидать хотелось. Давно по душам не беседовали. Умственный он человек…

— Палыч уехал недельки на две, — перебила Прасковья. Мурашев сразу насторожился. — Приезжих повез в аул кыргызца… забыла, как его называют. Они далеко едут. Тридцать рублев заплатят ему. Таки деньги зимой с неба не свалятся, — оживленно продолжала она.

Петр Андреевич взглянул на старшего сына — в глазах мелькнула досада, но сейчас же исчезла, и он добродушно усмехнулся.

— Знамо дело, Прасковья Петровна, — мягко заговорил он, повернувшись к гостье, — Федор Палыч мужик хозяйственный. Кабы ему было невыгодно, не поехал бы морозиться. Уж как вернется, не поленись, сразу скажи, бога для. Сам приду, давно не разговаривали, чужие сплетки развели. Его и не упреждай, сурприз ему будет. — И Мурашев раскатился добродушным смешком.

— Павлуш, проводи Прасковью Петровну: темень… Привыкай! — сказал Петр Андреевич младшему сыну после чая.

Когда гостья с Павлом вышли, Мурашев велел всем идти спать, а Акиму остаться с ним.

— Денька через два поедешь с товарцем по аулам, вслед за ними. Узун-кулак скажет путь. Только не встречайся. Порасспросишь, с чем едут. Может, и удастся сурприз преподнести мил-другу, — жестко кинул Петр Андреевич.

Аким кивнул головой. Все понятно. Только зачем отец Павла тешит надеждой? Ему стало жаль брата.

— Папань, а может, Павке сказать? — вопросительно посмотрел он на отца.

— Зачем? Его дурь можно выбить только кувалдой, да, может, сейчас Федор еще и отвертится — больно хитер. А Павке верить нельзя: возьмет и расскажет Аксюте. Вот отправим его в город, не будет видеть свою кралю, тогда и сообщим, — ответил отец. — А невесту я ему высмотрел. У Самонова девка на выданьи. Не больно красива, да приданого сто тысяч…

Топорков с Исхаком прибыли на Успенский рудник уже в начале апреля, после смены хозяев. Наследники Ушакова продали предприятия Спасского завода, рудников и копей французу Эрнесту Карно за семьсот семьдесят шесть тысяч.

В дороге шахтеры задержались, выполняя поручение Антоныча, знакомили Карпова с казахской беднотой, а затем — у родственников Кокобаева. Путь от Родионовки до рудника отнял у них почти месяц.

Федор Карпов довез их до Нельды — зимовки рода Исхака. Ехали не спеша, ночуя в каждом встречном ауле. Останавливались в самых бедных мазанках. Казахи — народ гостеприимный. Каждого примут приветливо и угостят всем, что имеют. Правда, у некоторых, кроме жареного бидая — пшеницы, — ничего и не было.

Сидя на кошмах и одеялах, неторопливо пили чай, и после обязательного, по обычаю, сообщения о том, куда и зачем едут, Исхак рассказывал собравшимся, как царь расстрелял русских рабочих, которые пошли к нему просить правды.

— Ой-бой! — с ужасом восклицали слушатели. — Разве он и русских не любит?

— Рабочих и бедняков царь и его чиновники всех не любят, и русских и казахов… — объяснял Исхак и спрашивал: — А ваш волостной вас любит? Он казах!

— Эй, джок! Он деньги любит, баранов любит, русских начальников любит, им кланяется, а нас в шею гонит, — отвечал кто-нибудь из более смелых.

— Вот видите! — восклицал Исхак и продолжал: — Вы байские стада пасете, разве его камча по вашим плечам никогда не била?

В ответ неслись уже разноголосые выкрики — мало кто из слушателей не испытал ударов байской плети. Исхак укоризненно качал головой.

— Ай-ай! Где же храбрые жигиты? Вас бьют, а вы молча терпите! Русские бедняки так не делают, они своим богачам сдачи дают…

Помолчав немного, он, словно только что вспомнив, начинал рассказывать о забастовке 1901 года на карагандинских копях.

— Рядом с русскими рабочими там стояли и храбрые казахские жигиты… — почти пел Исхак.

Любят жители глухих аулов слушать новости. Два спутника, издали увидев друг друга, спешат съехаться и после обязательных приветствий сразу задают вопрос: «Хабар бар?»[2] Всякая новость интересна и, только родившись, начинает крепнуть и расти, передаваемая узун-кулак из аула в аул. А этот гость рассказывает новости, никогда не слыханные, хорошие новости про батыров-рабочих, которые не боятся никого, любят казахов, как братьев. Хозяйки до утра подкладывали в очаги курай и с замиранием сердца слушали рассказчика вместе со всеми.

Много рассказывал Исхак и про русских переселенцев, таких, как Федор: эти — братья казахам, всегда скажут правду, помогут. А вот купцы, подобные Мурашевым, приезжают в аул, чтобы обмануть бедняков…

— A-а, толстый купса, знаем. Он был у нас, — сообщал один из собеседников.

— Сатубалты рассказывал про Подора, — говорил другой.

— Мамед тоже, — раздавались довольные возгласы, и все доброжелательно смотрели на Карпова, приглашали его заехать к ним на обратном пути.

У Кокобаевых пробыли несколько дней. Собрались все родственники Исхака, даже самые отдаленные. Для гостей резали баранов, угощали бесбармаком.

— А если теперь рабочие забастуют на руднике, вы будете помогать? — спрашивал Исхак после долгих разговоров.

— Баранов пригоним, бидай привезем, — отвечал его старший брат, Азирбай. — Пусть едят!

И все кивали головами: они пригонят!

— Карно гнать надо наша земля! — сверкая узкими глазами, убеждал второй брат, Мукажан.

С ним также соглашались. Баи продали их землю купцам, а те французу; им негде пасти скот, негде тебеневать[3]. Царь берет землю, баи берут — где бедные казахи будут жить? Совсем нищие стали, на шахты идут работать, а там их бьют, мало платят. Плохо живут…

«Да, многие, особенно молодежь, начинают понимать, что беднякам надо вместе с русскими рабочими и крестьянами идти, а не со своими баями, но родовые обычаи путают их, — думал Иван, слушая внимательно реплики. — Много придется поработать, чтобы освободить бедняков от байского влияния…»