Вся горькая жизнь в родном селе встала перед глазами Прасковьи, темная, тяжелая. «О чем плакать-то? Может, и правда, уедем — лучше будет», — подумала она и начала торопливо вытирать заплаканное лицо концом головного платка.

— Вот и умница, успокоилась, — сказала довольно Татьяна. — Пришли завтра Оксю ко мне. Холста девчатам подберу — пусть рубашки шьют. Да и на сарафаны кое-что найду. Собирайтесь с богом!

— Спаси Христос, мамынька! — поклонилась в ноги свекрови Прасковья.

Измученное лицо ее озарила улыбка — не оборванными приедут на новое место. Аксюта ласточкой вилась около бабушки, то обнимет, то поцелует.

— А то пойдем, касатка, сейчас со мной, — с грустной улыбкой предложила ей бабушка, гладя по голове.

Из Родионовки обоз переселенцев, подвод пятьдесят, выезжал в последних числах августа.

Карповы сняли со своего клина урожай, намололи муки, насушили сухарей, продали избу, корову и за день до общего выезда переехали в Родионовку.

Кроме муки да сундука с одеждой, уложил на воз Федор плотницкий инструмент и не один раз чиненный невод. Ехать долго, хлеба не хватит — надежда на свои руки. Будут по пути и речки и озера — рыба тоже пища. На самом дне повозки лежал мешок с зерном, заветный! Хотелось на новой землице родную пшеницу посеять.

Сухо простились родные с Карповыми: ломоть отрезанный, да и чужеверцы. Одна Татьяна пошла с ними в Родионовку. Хоть и твердая старуха, а нет-нет да на глазах слезы навертываются. Горько навек прощаться с живыми, горше, чем с мертвыми. «Народная примета говорит, что сын в мать, а дочь в отца родятся — счастливыми в жизни будут. Федор вылитый в меня, а всю жизнь мается. Вот и внучка Окся вся в отца, хоть бы на ней оправдалось присловье», — думала Татьяна, сидя возле повозки сына, обняв внучку. Аксюта не отходила от нее. Не радовал больше новый сарафан и пышные белые рукава. Прижавшись к руке бабушки, девочка, казалось, замерла — жаль расставаться! Не плакала потому, что отца любила больше всех: заплачешь — ему еще тяжелее станет.

Когда подводы ниткой вытянулись вдоль дороги, по рядам отъезжающих прошел Мурашев — его выбрали переселенцы за старшего. Ехал он с тремя сыновьями на шести подводах. Петра Андреевича не нужда гнала на чужбину, другое интересовало: хотел на новом месте среди единоверцев попом стать — куда выгодней!

— Помолимся, братцы, да и трогать будем, — предложил Мурашев, окидывая подводы хозяйским глазом.

Началось долгое моление. Все крестились истово, большим староверческим крестом, кланялись земно. Одна Татьяна стояла не шевелясь, но устремленный на иконы взгляд был полон такой горячей мольбы, что даже староверки на нее не косились: мать молилась за сына — это им понятно.

Когда кончилось богослужение, начали прощаться. Раздались женские вопли, причитания, мужики молча, отводя глаза в сторону, троекратно лобызались и шли к подводам. Малыши с криком, визгом лезли в закрытые повозки. Машу Карпову на воз посадила бабушка. Татьяна не причитала, но слезы градом катились по помертвевшему лицу. Трясущимися губами поцеловала она невестку, внучек и, обвив руками шею сына, спрятала голову у него на груди.

— Не надо, мама! Видно, уж бог так судил, — сказал Федор, осторожно снимая руки матери с плеч. Ни кровинки не осталось в лице у мужика.

Первые подводы тронулись.

— Иди, матушка! Доедем — пошлю весточку, — промолвил Федор еще и не оглядываясь пошел к лошади.

Аксюта кинулась к бабушке, повисла у ней на шее и, захлебываясь от слез, шептала:

— Бабусенька! Буду большая — приеду за тобой…

Татьяна сквозь слезы улыбнулась внучке, перекрестила ее и толкнула вперед:

— Иди, Оксинька! Не отставай от своих!

Родионовцы до больших морозов подтянулись к Уральским горам. Здесь они соединились с обозом переселенцев, ехавших с Украины, тоже староверов, и решили зазимовать.

Федор Карпов сколотил артель плотников и работал с ней всю зиму в окрестных уральских селах. Они валили лес, рубили срубы. Уральцы — народ кряжистый, неразговорчивый, но за работу расплачивались честно, хотя и смеялись над староверами за то, что те отказывались есть из хозяйской посуды.

Прасковья, с позволения хозяйки квартиры, поставила кросны, и по очереди с дочерью Татьяной ткали они не переставая, что требовали заказчицы, не только холсты, скатерти, но и шерстяные полосы и половики из цветной рванины, дерюжки из конопли…

Заказов было много, но в первую очередь работали на хозяйку. Платили им продуктами или отрезами вытканного. Ели досыта пшеничный хлеб и пироги с рыбой. За зиму поправились, даже Прасковья меньше стала задыхаться.

…Отшумели весенние горные ручьи, подсохли дороги — и снова тронулись переселенцы в путь на отдохнувших за зиму лошадях. Хребет перевалили возле Воскресенского казенного завода.

Жителей равнины горы испугали причудливыми вершинами, глубокими пропастями. Мужики шли возле своих подвод, настороженно поглядывая по сторонам, готовые в любую минуту поддержать крепким плечом телегу, если Гнедуха или Серко попятятся назад. Женщины несли в руках камни — вдруг под колесо надо будет подложить… А молодежь и ребятишек притягивали березки, по-весеннему нарядные, радостные, то группами, то по одной-две тянувшиеся к перевалу. Ребята аукались, звонко перекликаясь среди зелени, девушки плели венки.

На широкой площадке перевала сделали короткую остановку. Многие облегченно вздыхали, считая, что самое трудное осталось позади. Но Федор говорил окружившим его мужикам, что спускаться трудней, чем подниматься: за годы солдатчины пришлось ему побывать в Кавказских горах, испытал…

— Коль так, Федор Палыч, тогда трогай с богом первый, покажи людям дорогу, — распорядился Мурашев.

Федор молча пошел к своей подводе.

Сняв с воза Машеньку, он конопляной веревкой прикрутил задние колеса к дробинам и, вскочив на передок, тронул вожжами Серка. Тот с трудом сдвинул воз с места, но через мгновение начался спуск и телега покатилась легко. Федор закрутил вожжи, осаживая коня. Аксюта, Танюшка и несколько их сверстников кинулись вслед за повозкой, а Прасковья, прижав руки к груди, застыла на месте, глядя вслед мужу испуганными глазами.

Когда повозка, качаясь во все стороны, бешено понеслась по крутому каменистому спуску, раздались крики, народ толпой побежал вниз. Прасковья навзрыд заплакала.

— Вот-те и знаток! — проворчал Петр Андреевич, стоя на гребне.

Но телега Федора вдруг резко повернулась поперек дороги, застряла между березами и остановилась. Послышались облегченные вздохи. Прасковья вытерла заплаканные глаза.

— Тятяня! — едва дыша, прошептала Аксюта, очутившись первой возле отца.

— Ничего, дочка! Больно круто, а дорога что твое железо, — улыбнувшись дочери, сказал Федор. — Ступай обратно. Пусть березки рубят да поперек дороги к задним колесам привязывают…

Огромный обоз, больше ста подвод, держал путь на город Петропавловск. Старшим по-прежнему был Мурашев. Его мужики уважали за духовное звание и за богатство: шутка ли, шестерку лошадей ведет! Среди украинцев две семьи также вели по шестерику — Павла Коробченко да Никиты Дубняка. Но Павло и Никита были неграмотны и не пытались оспаривать старшинства Мурашева.

Длинны версты немереные, особенно когда их надо мерить своими ногами. Похудели, оборвались люди. У хозяев, которые победнее, лошади еле двигались. Многим пришлось во встречных деревнях ходить под окнами с протянутой рукой — кто калач подаст, а кто и выругает, всяко приходилось…

Федор с Аксютой все попутные озерца и реки с неводом облазали, измучились — рыбой ведь кормились. Прасковья выбилась из сил, большую часть пути с Машей в кибитке лежала, хоть и жаль было лошадь перегружать — и так чуть идет. Только на Татьяне тяжелая дорога словно совсем не сказывалась. На стоянках она ухаживала за больной матерью, кормила лошадь, варила обед и в хоровод успевала — совсем невестой стала. Немало ребят поглядывало на нее. Среди украинцев выделялись две красивые смуглянки, сестры Железновы — Галька да Параська. Каждый вечер их звонкие голоса первыми затягивали родные украинские песни. Красотой и голосом спорить с ними могла только Аксюта Карпова, но она еще девчонка, ей всего тринадцать лет.