— Хлеб-соль!
— Садись с нами, коль не побрезгуешь, — добродушно пригласил Федор.
Прасковья сидела молча, не поднимая глаз от чашки, рука у нее дрожала.
— Спаси Христос, только что поснедали, — отказался Мурашев, садясь на табуретку возле печи.
— Дозволь по старой дружбе поздравить с радостью, — заговорил Федор, откладывая в сторону ложку.
— С какой, Палыч?
— Как же — с какой? Сынку-то хорошую невесту усватал. Сразу Павел Петрович в число богатейших купцов попал. Компаньон Самонова, не шутка! — весело и дружелюбно рассуждал хозяин. — Поди, и приданым отец не обидел?
В селе еще никто не знал про важное событие в семье Мурашевых. «Значит, правда, в городе был. Все разузнал», — мелькнула мысль у Мурашева. Теперь понятно, почему Прасковья навстречу не кинулась и сидит будто в воду опущенная.
— Спаси Христос на добром слове. Ты первый поздравил, — ответствовал Мурашев, оправившись от смущения. — Ведь вот, Федор Палыч, все по твоему слову вышло. Помнишь, тогда еще мне говорил…
— Да ведь угадать нетрудно, Петр Андреич! Деньги всегда к деньгам льнут, — перебил его Федор. — Дом-то Павлу Петровичу хороший купил.
Теперь у Мурашева не осталось сомнений — был Карпов в городе и все разнюхал. При этой мысли неприятный холодок пробежал у него по спине. «Не всё, конечно», — успокоил он себя.
— А мне вчера сказали, что вы хотели купить лобогрейку. У меня ведь одна лишняя. Я и зашел предложить — может, купите…
— Спасибо, Петр Андреевич! Мы ведь думаем в рассрочку взять, наличных-то сразу у нас не найдется…
— Так и я могу по-свойски рассрочить платеж года на два, — мягко проворковал Мурашев.
— Коль так, то можно потолковать с мужиками. Сойдемся в цене, так нам же лучше. Нонче сможем убирать хлеб, — согласился Федор.
Прасковья встала, помолилась и молча ушла в другую комнату. Аксюта проворно убрала со стола и пошла вслед за матерью. Гость посидел еще немного и наконец распрощался.
— Бесстыжая рожа! — с гневом произнесла Прасковья, выходя в кухню.
Федор и Аксюта рассмеялись.
— Эх, Параня! Не хотела ты мне верить, что у богатых один бог — деньги — и что бедных они за людей не считают, теперь, может, убедишься, — грустно упрекнул Федор.
Прасковья, пригорюнившись у припечка, молчала.
— Тебя приваживали, чтобы обо мне все выспросить. Поперек горла стал я Мурашеву за то, что сам не кланяюсь, да и других от того отучаю, — тихо продолжал он, ласково глядя на жену.
Прасковья вдруг подняла голову и испуганно посмотрела на мужа и дочь. «Да неужто и отец Гурьян на исповеди меня выспрашивал, а не исповедовал?» — подумала она.
— Ты что, Параня? — спросил муж.
— Он велел рассказать, о чем ты с мужиками да басурманами беседуешь, — растерянно произнесла она. — «За мужа, говорил, душой отвечаешь…»
— Кто «он»?
— Отец Гурьян на исповеди, — глухо промолвила Прасковья.
Федор взволнованно заходил по комнате. Вот на какие штуки идут! Служитель божий шпиком у Мурашева состоит, жену его доносчицей делает…
Успокоившись, он подошел к Прасковье, обнял ее за плечи, подвел к скамейке и сел рядом с ней.
— Паранюшка, плохо мы с тобой живем — и все потому, что тебя к богатству потянуло. Беднее мы жили в Камышинке, а тогда ты мне доверяла во всем, помощницей была. Богатство, Параня, честными путями сейчас не наживают. Люди совесть теряют, звереют. Гурьян тебя спрашивал по приказу Мурашева, понимаешь? Хорошо, что ты ничего не слыхала…
— Я так ему и сказала, — прошептала Прасковья.
— Ну, а теперь кому будешь верить — мне или им?
— Федя! Слова они у меня не услышат о тебе! — страстно выкрикнула Прасковья.
— Хочешь мне помогать?
— Хочу, Федюшка! — назвала Прасковья мужа так, как звала в первый год после замужества. — Только ведь глупая, темная я, что от меня пользы?
— Паранюшка, я тебе сам скажу, что надо делать а главное — никому не говори о том, кто у нас бывает, даже на исповеди. В остальном делай все, как и раньше. Что на Мурашевых сердишься, не показывай. На что нам их сватовство? Кого Аксюта полюбит, за того и пойдет. Согласна?
— Делай, Федя, как лучше. Своим умом попробовала жить, да в дуры попала, — призналась Прасковья и, как в молодости, приникла на плечо мужа.
Он ласково погладил ее по голове.
Аксюта, как только отец подошел к матери, скрылась в своей комнате, но слышала весь их разговор. Вздох облегчения вырвался у нее при обещании Прасковьи помогать мужу. Только теперь она поняла, как угнетал ее холодок в отношениях с матерью. Когда родители смолкли, девушка вернулась к ним, постелила постель и ласково сказала:
— Ложись, мамынька! Ты ведь устала нынче…
Глава двенадцатая
1
В центре Петропавловска, по Новомечетной улице, в домике бывшего рабочего Хасана Сутюшева, уже два года находилась конспиративная квартира комитета РСДРП.
Хасан десять лет работал на кожевенном заводе, у дубильного чана, даже когда заболел тяжело ревматизмом. Хозяин выбросил его, после того как он не мог уже ни стоять, ни ходить.
Если бы не младшие братья Хасана — восемнадцатилетний Хатиз и четырнадцатилетний Карим, его жене с двумя маленькими сынишками пришлось бы идти по миру.
Хатиз работал служащим у бакалейщика, и ему часто приходилось бывать на меновом дворе. Там он познакомился с Константином Вавиловым и вскоре вошел в революционный кружок, который вел Алексей Шохин.
Живой, любознательный татарчонок заинтересовал Антоныча.
— В городе много татар, Хатиз может быть полезен для связи с ними, — говорил он Алексею. — Брат у него рабочий, из-за жадности хозяина калекой стал. Не упускай парня из виду…
Через Хатиза железнодорожники познакомились с семьей Хасана. Домик у Сутюшевых был небольшой — комната и кухня, но в нем два выхода — на улицу и во двор.
Когда младший брат рассказал Хасану о том, что рабочие, бывающие у них, борются с хозяевами и им надо иметь тайную квартиру для своих собраний, Хасан радостно предложил:
— Пусть к нам приходят. Чужие не заглядывают, никто не узнает…
— А если полиция пронюхает, то тебя в тюрьму возьмут, — предупредил Хатиз. Так ему велел сделать Алеша.
Хасан ругнулся.
— Пускай берут да на руках носят, сам знаешь — ходить не могу. Они заодно с богачами, — сказал он.
Через год Хатиз вошел в подпольную организацию. Ему поручали прятать и передавать нелегальную литературу — ее получали от Омского партийного комитета, — находить квартиру для приезжих пропагандистов, вызывать на явку нужных товарищей… Работая у бакалейщика, он мог отлучаться и днем.
Чутко прислушиваясь к речам приезжих товарищей, к спорам на собраниях, Хатиз жадно, как губка, впитывал все, но слабо разбирался в разногласиях революционных группировок. Для него казались одинаковыми большевики и меньшевики — все, кто был против царя. Но сказать об этом руководителю кружка он не хотел — Алексей еще бестолковым посчитает.
— Почему они спорят? — говорил он своему задушевному другу Мухамеду Абдурашитову, рабочему депо. — Все же хотят сбросить царя.
Мухамед считал настоящими революционерами большевиков, но объяснить разницу тоже не мог.
Однажды Абдурашитов неожиданно зашел к Хатизу на работу. Тот сидел вместе со своим хозяином, занятый проверкой счетов, и удивленно взглянул на приятеля.
— Я пришел за тобой, Хатиз. Твоему брату очень плохо, — сказал Мухамед. — Попроси хозяина отпустить тебя.
— Больного брата надо проведать, — благожелательно откликнулся бакалейщик. — Ступай, Хатиз, работу сделаешь завтра.
Когда друзья вышли на улицу, Хатиз нетерпеливо потребовал объяснения. Брат всегда болен, не из-за него его позвал Мухамед, он был в этом уверен.
— У Хасана сидит молодой товарищ, такой же, как ты. Он даст тебе поручение, и, знаешь, спроси его о том, о чем ты меня спрашивал, — ответил Абдурашитов.
Возле дома они еще издали увидели тетку Минсулу, жену Хасана. Она стояла с лопатой в руках, будто очищая снег возле завалинки. Обычно, если приходил к ним кто из подпольщиков, Минсула сейчас же находила себе работу на улице, но не спешила с ней. Ей было всего тридцать два года, но бедность, болезнь мужа состарили ее раньше времени. В уголках возле бледных губ образовались складочки, и мелкая сетка морщинок окружила светлые глаза. Младший сынишка Ибрагим старательно лепил из снега бабу. Улыбнувшись в ответ на приветствия молодых людей, Минсула сказала:
