Сергей явился к будущей теще часов в десять утра, как велела ему Даша. Он остановился с виноватым видом у двери. Секлетея посмотрела на него молча, укоризненно качая головой, потом сказала:

— Подходи ближе! Скажи: как это у тебя совести хватило на такое дело?

Он, по заранее обдуманному плану, бросился перед ней на колени, но Секлетея строго приказала:

— Встань! Не барыня я, чтобы передо мной на коленях елозить. Скажи по совести: за Дашей-то хоть немного гонишься иль только за приданым?

В первый раз в жизни Сергей почувствовал настоящий, человеческий стыд. Ему вдруг захотелось рассказать матери опозоренной им девушки всю правду о прошлом и уверить ее, что отныне он будет другим.

Красный от смущения, с глазами, полными слез, несвязно рассказывал Сергей, как семнадцатилетним юнцом попал к Савиным, стал игрушкой Калерии. Ни делу, ни чему хорошему не научился он в семье первейшего богача, всему ему надо учиться еще. И только о связи с Калерией язык не повернулся сказать.

— Богом клянусь, Секлетея Наумовна, буду хорошим мужем Даше, а вам и Семену Даниловичу покорным сыном! — горячо произнес Сергей под конец. Сейчас он был глубоко уверен, что любит Дашу и впредь будет честным человеком.

Взгляд Секлетеи смягчился.

— Верю, сынок! — просто ответила она. — А теперь пойди к отцу.

О чем говорили между собой будущие тесть и зять, никто не знал. Когда Сергей ушел, Семен Данилович приказал жене:

— Готовься к свадьбе. На пасху сваты приедут, а на красную горку обвенчаем их. Вашу половину готовь для молодых, сама перейдешь в мою. Денег не жалей, чтобы все было краше, чем у Савиных. Такую свадьбу справлю, что все купцы рот разинут. Дашку пошли ко мне, поговорить с ней хочу!

Царскому правительству пришлось сделать вид, что оно забыло предательскую роль Англии в русско-японской войне. В тысяча девятьсот седьмом году подставной хозяин господин Карно «уступил» свои права на Спасский завод, Успенский рудник и угольную Караганду английскому акционерному обществу спасских медных руд и, получив солидный дивиденд, отбыл в Париж.

Господин Фелль стал главным директором и занял на Спасском заводе дом, в котором прежде жил «владелец» Клод-Эрнест Карно. Ни в чем другом не сказалась смена владельцев. Как и прежде, Фелль был озабочен одним — побольше выкачать прибыли для лондонских хозяев.

Куцый устав по горным работам и разъяснение к нему государственного департамента в части охраны прав рабочих систематически не выполнялись. Особенно угнетали рабочих из коренного населения на копях и заводе.

Несколько легче жилось рабочим Успенского рудника. Страх, пережитый Феллем на руднике в забастовку тысяча девятьсот пятого года, по-видимому, внушил ему должное уважение к горнякам.

Сказывалось и то, что под влиянием подпольной организации там укрепилась дружба между русскими и казахами. Топорков и Исхак неустанно расширяли влияние партийной подпольной организации на всех рабочих, в ней уже насчитывалось больше двадцати членов партии.

Ивана огорчало только то, что за последнее время его первый друг на руднике Андрей Лескин все дальше и дальше уходил от рабочих.

Тогда, сразу после забастовки, Фелль выполнил свое намерение — назначил Лескина мастером вместо уволенного Кривого. Сначала на Андрея перемена положения, казалось, не влияла, по-прежнему он дружески шутил с товарищами.

— Берегись! Начальство идет! — басил, входя в барак, и так забавно подмигивал, что все катились со смеху.

Защищал новый мастер шахтеров и от «англичанских палок». Авторитет его среди рабочих все больше возрастал. Но и Феллю Андрей также умел угождать — «дипломатическим разговором и обхождением», как, смеясь, говорил он Топоркову.

Когда Лескин перешел из барака в квартиру, предоставленную администрацией, он начал, под предлогом занятости, реже являться на собрания подпольной организации.

— Мастер-то я скороспелый, — объяснил он Ивану, — всему учиться надо. Больше буду знать — больше пользы сделать смогу для рабочего класса…

Против этого возразить было нечего, но Иван чувствовал, что его друг на другую дорожку свернул.

Андрей стал щеголевато одеваться. Вечера он проводил у фельдшера Костенко, которого накануне забастовки угрозами заставил прийти в барак к Исхаку. Его частенько видели с дочерью фельдшера, Ольгой, чинно гуляющими по центру рудничного поселка.

Ольга, девица лет девятнадцати, хорошенькая и веселая, висела на его руке и поминутно смеялась. Один раз, идя вслед за парочкой, Топорков услышал, как она сказала:

— Ой, Андрюша! Пойдем назад. Здесь эти вонючие живут, не передохнешь.

И молодой мастер беспрекословно повернул в сторону.

Постепенно Андрей перестал вмешиваться, когда кто-нибудь из старых мастеров попусту орал на рабочих, и когда ему жаловались на неправильный штраф, вздыхая, говорил:

— Что с ними сделаешь? Ну, скажу я, а он мне ответит: «Не лезь не в свое дело», — и все. Был бы смотрителем — другое дело. Сам-то я уж никого зря не обижу, видите, поди?

Шахтеры соглашались с ним. И верно, Андрей не обижает, а если когда и покричит, так ведь теперь такое его дело. Пока что Лескина считали своим, но многие, разговаривая с ним, начали снимать шапки, и он делал вид, что не замечает этого.

Иван пробовал вызвать друга на откровенный разговор, но Андрей уклонялся, отделывался шутками, а припертый к стене, говорил с обиженным видом:

— Не понимаю, Ваня! В чем ты меня винишь? Разве я обижаю ребят? Или партийным нельзя работать мастерами? Так почему ты этого не сказал, когда меня Фелль только назначил? Ведь Петр Михайлович смотрителем даже был!

— А так ли он себя вел с администрацией? — спросил Топорков.

— Мне с ним равняться рано. Я мастер без году неделя, — вспыхнув, ответил Лескин и под предлогом неотложного дела прервал разговор и ушел.

Однажды, придя к Топоркову необычно важный и разнаряженный, Андрей пригласил его на свою свадьбу.

— Женюсь на Ольге Костенковой, — сообщил он, широко улыбаясь.

— Ну, желаю счастья. Тебе виднее, — ответил Иван. — А Исхака тоже позовешь?

Лескин замялся и покраснел до корней волос.

— Неловко ему будет среди администрации… — наконец выдавил он смущенно.

— Ну, коли так, гуляй, парень, со своими без меня, — жестко проговорил Топорков и, не удержавшись, добавил: — Партию ты сменял на Ольгу. Я слышал сам, как она называла киргизов вонючими, а ты не возражал. Иди гуляй, мастер. О твоем поведении поговорим после свадьбы.

Опустив голову, Лескин молча пошел из барака.

Когда невеста спросила, будет ли на свадьбе его друг, Андрей хмуро ответил:

— Не хочет один идти…

На душе у него было невесело. Резкие слова Топоркова задели что-то глубоко спрятанное, но еще живое. Глядя прищуренными глазами на Ольгу, он словно оценивал: выгодна ли мена? Ольга, бойкая, задорная, всегда нарядная, ему нравилась, и, вдобавок… лестно было жениться на барышне.

«Значит, прав Иван! Изменил я партии, хочу откреститься от рабочих», — думал он.

Стало нестерпимо стыдно, жаль до слез того времени, когда не начальником был для рабочих, а своим, и они шли за ним не задумываясь. Теперь не пойдут — не туда он позвал бы их, куда звал раньше. На мгновение мелькнуло желание — убежать сейчас же к ним в барак, вернуть прошлое.

«Как же я оставлю Олю?» — подумал он, погладив пушистую головку невесты, прижавшуюся к его плечу, бессознательно лицемеря с собой.

Не хотел Андрей снова по двенадцати часов работать в шахте, ютиться в грязном бараке. Было бы лучше, если бы все его товарищи жили, как он, но всем так нельзя, а только немногим, лучшим! К ним начальство отнесло и его, Андрея, ему виднее. Вздохнув, он наклонился к Ольге и поцеловал в губы.

«Поздно! Я не могу обидеть Олю. Она меня любит…»