Аксюта накрыла на стол, поставила возле отца самовар и чашки и сказала:

— Тятенька, я корову доить пошла.

Проводив дочь взглядом, Федор продолжал:

— И то нельзя забывать: у тебя парень-жених, у меня дочь-невеста. Буду я к тебе ходить — скажут, девку навязываю. Люди ведь не знают, что за неровню я не отдам дочь, хоть бы и посватали. Наше дело — каки сами, таки и сани, а твоему сыну и в городе невеста найдется, да еще с капиталом. Вот почему к тебе не хожу, а сердятся и гневаются бесы лукавые, а не я.

И второй раз сразу не нашелся Мурашев что ответить. Потягивая с блюдечка чай, он думал с досадой: «Ой, умен, бес, умен! Все мысли мои наперед знает. Такого не поймаешь запросто. За дружков его сегодняшних приняться надо. Нитка по нитке — доберемся до клубка».

— На откровенности спаси Христос, Федор Палыч! — ставя блюдце, поблагодарил он. — Снял ты гору с моей души. А люди — они что хошь наболтают. Про жениха с невестой так тебе скажу: воли с сына не снимаю — ему жить, тебе тоже такой совет даю.

— Совет добрый, что и говорить… — усмехаясь, заговорил Федор, но вошла Аксюта и он замолчал.

— Ну, спаси Христос за угощенье. Идти надо. А все ж, Палыч, зайди, бога для. Ты мне самый дорогой друг, — говорил Мурашев, вылезая из-за стола.

— Вот уж как сравняемся с тобой в богатстве, так и приду, — пообещал Федор, идя вслед за гостем в сени.

Весной 1905 года в Акмолинске, как обычно, в течение трех недель проходила ярмарка, в которой участвовали жители центра города, казачьей станицы и мельниц. Только слобожане, за исключением возчиков, не интересовались ярмаркой: продавать нечего, покупать не на что. Большинство из них батрачили за кусок хлеба у купцов и богатых станичных казаков. Занимались они и сельским хозяйством, арендуя казачьи земли и луга. Сеяли пшеницу, овес, сажали картошку и бахчи. Почти каждый двор имел и огород за Ишимом, опять-таки на станичных землях.

Редкая семья сводила концы с концами и выбивалась «в люди». Лучше жилось тем, у кого имелась собственная подвода. Такие работали возчиками.

К концу ярмарки, кое-как закончив вспашку и посев, возчики собирались в артель и подряжались везти товары купцов в Петропавловск — шерсть, кожи, топленое сало… Обратно обоз привозил своему хозяину красный товар, чай, сахар, медную, чугунную и фаянсовую посуду.

Договор с купцом заключал староста артели, наиболее зажиточный из всех; он и отвечал в дороге за сохранность товара. Работая постоянно на одного хозяина, артельщик пользовался его доверием. За ручательство староста со своих товарищей получал проценты.

Вот эти-то старосты постепенно и вырастали сначала в подрядчиков, а затем и в купцов средней руки. Глава обоза обычно принимал в артель однолошадников, а потом, после нескольких поездок, прибавив себе подвод, — и безлошадных. Последние ехали на его лошадях и платили проценты не только за поруку, но еще и за транспорт. Фактически это уже были батраки, но такой способ платы был выгоднее для владельца подвод: безлошадные возчики были заинтересованы в количестве клади и, отвечая за подводу и сохранность груза, берегли все, как собственное. С течением времени подрядчик начинал попутно и себе привозить товар, пользуясь при покупке оптовой скидкой, поскольку приобретал вместе с хозяйским, и с выгодой спускал его на ярмарках, совмещая подряд с торговлей.

К таким подрядчикам относился Петро Мохов, бойкий, пронырливый мужик, в обозе которого было шестьдесят подвод, в том числе четырнадцать его собственных.

Мохов уже несколько лет возил грузы богатого купца Самонова Антона Афанасьевича. Купец очень дорожил Моховым: еще не было случая, чтобы у того случилась пропажа или привезли испорченный дождем товар. В последнее время Самонов ему же поручал отбор товара в Петропавловске, не посылая доверенного. Толковый мужик, грамотный, все сделает как следует. За это купец выплачивал артельному старосте особое вознаграждение и был щедр на подарки: ведь хороших доверенных, которые воровали бы «по совести», не так-то легко найти. Вон с гуртами скота сколько человек надо посылать! А своих-то помощников у Антона Афанасьевича и не было. Трех дочерей подряд принесла ему Ненила Карповна. Старшей, Зинаиде, уже двадцать лет, а что в ней толку, одни расходы да споры из-за нее с матерью. Потом и три сына родились, но двое старших умерло, а младшему пять лет, когда еще вырастет…

Старшая дочь в семье считалась невестой не первый год, но родители никак не могли прийти к соглашению о будущем зяте. Мать хотела выдать дочку за благородного или за богатого купца. Что ж, что некрасива! Сказать свахам о большом приданом — живо женихи найдутся. Отец же хотел устроить судьбу дочери по-другому.

— Не пожалею, дам сто тысяч такому, кто мне помощником будет, — заявлял он. — А на сторону гроша ломаного не дам, особенно стрикулисту.

Рыженькая, светлоглазая Зина согласна была за любого жениха выйти. Младшей сестре уже восемнадцать — этак и старой девой останешься. «Коль тятенька приказчику сто тысяч даст да компаньоном его сделает, так чем он не купец будет», — думала она, но свои мысли держала про себя: не дело девушке про замужество говорить.

Петр Андреевич с Павлом, приехавшие в город после ярмарки, чтобы присмотреть домик и лавку, пришли к Самоновым как раз после очередной перепалки супругов из-за замужества Зины.

— Ну, у кого из стоящих купцов есть подходящие женихи? — кричал на жену Антон Афанасьевич. — У Никитина женихов нет, своя невеста растет, у Кубрина парню пятнадцать лет, Кощегулов — татарин, а остальные — не купцы, купчишки…

Ненила Карповна должна была согласиться с этим.

— А за кого же ты хочешь отдать Зину? — первый раз поинтересовалась она.

В этот момент горничная сообщила о приходе Мурашевых.

— Вот за Павла я с удовольствием отдал бы. К торговле способный, отец неглуп, да и капиталец у них есть, — заметил Самонов, идя из комнаты жены.

Ненила задумалась. Год у них жил Павел, ласковый, расторопный и собой ничего. Анку можно за благородного выдать, а этот зять отцу помощником будет. Пока Юра подрастет, Павел свое дело создаст. Мурашевы ведь у них каждый раз берут товаров на тысячи, сколь раз гурты скота пригоняли, рассчитывала Самонова, направляясь в комнату дочерей.

— Зина, пойди в гостиную, — приказала Ненила старшей. — Гости у нас, Мурашевы. Да будь поласковее с Павлом Петровичем.

Ненила Карповна значительно взглянула на дочь.

Зина вспыхнула и потупилась. По уходе матери девушка начала торопливо одеваться, сестры ей помогали. «Может, за него отдадут, — думала Зина. — Все равно!»

— Дорогим гостям почет и уважение! — приветствовал Антон Афанасьевич Мурашевых еще с порога гостиной.

Отец с сыном остановились на постоялом дворе у Ачкасовых, заняв отдельную комнату. Там они переоделись с дороги, и Павел, по совету отца, побрился. В городе будет жить, надо от деревенских обычаев отвыкать, а городские мало кто с бородами ходят. Подстриженный под польку, с маленькими темными усиками, в синей тройке и полуботинках, начищенных до зеркального блеска, Павел не походил на деревенского парня. У отца из-под длинной бороды через всю жилетку тянулась массивная серебряная цепочка со множеством брелоков.

Петр Андреевич через верных людей, для которых он не жалел подарков, знал о намерении Самонова выдать дочь за своего будущего компаньона и, собираясь на этот раз в город, решил попытать счастья.

«Куплю сыну дом, дам тысяч десять капиталу, да если за дочерью Самонов даст сто — чем не компаньон будет Павел тестю?» — думал он.

С Павлом он об этом не говорил, потом скажет. Сейчас они пришли к Самоновым, по словам Петра Андреевича, посоветоваться о том, как лучше сделать, чтобы открыть свое дело в городе и приписать Павла в купцы, хотя бы третьеразрядные.

Между старшими сразу же завязался оживленный разговор. Петр Андреевич расспрашивал хозяина о результатах ярмарки.