Стачки в России, правда, продолжались, но в Акмолинске их не могло быть — город торговый, а не промышленный. Приказчицкий союз, не закончив составление петиции с требованием сокращения рабочего дня, распался.

Начальство беспокоилось только за горные промыслы господина Карно: кто-то там будоражил рабочих, да еще нельдинские киргизцы баловали, захватывая самовольно земли господина горнопромышленника.

Следовало всюду проявить твердость власти, а тут этот идиот Фелль пишет: «Рабочие мирно стали на работу, на Спасском заводе и Карагандинских угольных копях все спокойно». Уездный начальник с нескрываемым раздражением прочитал выдержку из доклада негласного директора горных промыслов и со злостью бросил лист на стол. Даже военному губернатору рапортовать нечего.

Нехорошко поехал на Успенский рудник: на месте виднее. По пути он прихватил «опытного человечка» и оставил его в соседней с Родионовной Ольгинке: в Родионовку сам доберется, даже лучше — совсем не будет подозрений. Василию Моисеевичу до смерти хотелось самолично открыть крамолу где-нибудь в уезде, использовать военное положение и выдвинуться в глазах губернатора своей распорядительностью. Он был не лишен честолюбия.

Вернулся с рудников начальник уезда, заглянув и на Спасский завод, недели через две и в плохом настроении.

— Господин Павлович меня информировал, что стачка вызвана этим чванливым иностранцем, негласным директором. Совсем зазнался англичанишка и знать никого не хочет, — сказал он своему помощнику.

Его глубоко обидел прием господина Фелля. Будучи на руднике, Нехорошко разговаривал со многими рабочими и мастерами. Рабочие отвечали начальству вежливо, объясняли, что причиной забастовки были тяжелые условия, созданные администрацией, не вдаваясь в излишние подробности. Но один из мастеров, не участвовавший в забастовке, рассказал ему, как забастовщики заставили Фелля — угрозой разгромить рудник — списать долги и заплатить за месяц, хотя бастовали только пять дней. Он показал на Андрея Лескина как главного бунтовщика.

Василий Моисеевич разлетелся к Феллю с выражением сочувствия, решив заняться бунтовщиками на обратном пути.

— Деньги, которые вырвали у вас бунтовщики, пользуясь вашим испугом, вы можете с них полностью удержать, — говорил он, сидя в кабинете директора.

— Кто вам сказал, что я испугался? — багровея больше обычного, спросил Фелль.

Не поняв настроения хозяина, начальник уезда назвал мастера и конфиденциально сообщил, что на обратном пути бунтовщика, угрожавшего ему, Андрея Лескина, он арестует.

— Надо было вам сразу же подробнее сообщить о бунте, я немедленно принял бы меры, — попенял он.

Фелль, уверивший себя, что он нисколько не был испуган и все сделал по собственной воле, как хороший хозяин, словами незваного гостя был дважды оскорблен: и тем, что его, подданного Великобритании, обвинили в трусости, и тем, что приезжий усомнился в его докладной, поверил какому-то мастеру.

— Мастер глюп, плохой работник, я его гнайт, — заговорил он, отдуваясь и, как всегда во время волнения, начиная говорить с акцентом. — Лескин хороший рабочий, я ставит его мастером. Я писал, так было…

Так и не договорившись друг с другом, они расстались, и Фелль даже не пригласил Василия Моисеевича на обед. Прием у управляющего Павловича и его любезное отношение несколько компенсировали обиду, но Павлович подтвердил, что во всем виноват Фелль, а рабочие их большие патриоты.

— Понимаете, Василий Моисеевич, их оскорбляет то, что Феллю платят в двадцать четыре раза больше, чем мне, русскому, — говорил управляющий горными промыслами. — Патриоты не могут быть бунтовщиками…

Отведя душу за богатым столом Павловича, начальник уезда, не заходя к иностранцам, проследовал обратно в Акмолинск. Теперь у него есть о чем писать военному губернатору — не о рабочих, а об этом надменном англичанине.

И в первый же день по возвращении он настрочил рапорт на трех страницах. Начальник уезда обвинял администрацию горных промыслов К. Э. Карно в том, что она грубым нарушением устава о промыслах, резким взвинчиванием цен в заводских лавках, чванливым отношением ко всему русскому толкнула на забастовку мирных рабочих и вызывает их волнение сейчас.

«Мною, по принятию лично всех необходимых мер к успокоению рабочих на горных промыслах К Э. Карно, будет выслан туда мой помощник, которому я предложу иметь неослабное наблюдение и настояние над администрацией этих горных промыслов о строгом и точном выполнении ею всего мною намеченного…» — писал он в рапорте. Пусть господин военный губернатор узнает, как заботливо следит он за политическим состоянием своего уезда, предупреждая возможность вспышки бунта. Это тоже для него хорошая характеристика.

Узнав, что через Акмолинск проезжают делегаты, ходившие к Феллю для переговоров, Нехорошко вызвал их и лично допросил, причем, к удивлению рабочих, ставил вопросы так, чтобы ярче подчеркнуть вину негласного директора. Разумеется, он получил желаемое. Протоколы допроса с собственными комментариями начальник уезда приложил к рапорту. Он покажет этому англичанину, как опасно раздражать его!

На деньги, полученные за извоз, молодые купили корову, во дворе закудахтали куры — подарок тещи, Аксютиных подруг, да десяток еще Аксюта заработала шитьем. Кирилл чувствовал себя совсем справным хозяином.

Но главное, что наливало силой и ловкостью руки, было то, что в хате, раньше пустой, а теперь похожей на уютное гнездышко, звенел голос и радостный смех Аксюты, его Аксюты!

Не умел раньше плотничать Кирилл, а сейчас сам перегородкой разделил хату на кухню и горницу. Вместо неуклюжих скамеек в горнице стоят табуретки и даже три стула — его работы.

Зимними вечерами Аксюта шьет или вышивает, а Кирилл, сидя за столом, покрытым камчатной скатертью, читает ей вслух одну из двух книжек, дорогой подарок друзей — поэму Некрасова или рассказы Толстого, — других книг пока нет. Чуть не наизусть выучил Кирилл, а все равно интересно. Каждую строчку обсуждают они, сравнивают с жизнью. Не всякую мысль вслух можно высказать — старая Евдоха тут же крутит веретенце, но они друг друга понимают с полуслова.

А то гости соберутся на огонек, тоже молодожены, сестры Кирилла забегут, иногда и с мужьями, запоют песни. Вместе со всеми поет Кирилл, но чутко прислушивается к одному голосу и с гордостью посматривает на своих «годков»: чей голос сравнится с голосом его Аксюты!

Не любит Кирюша Грицка Дубняка и Емельяна Коробченко, мужей сестер, но когда сидят они у него в гостях, поглядывая по сторонам, он доволен: пусть смотрят — у него получше, чем у них. Вышитые, с кружевами, повисли шторки на окнах, спряталась печь за белой занавеской, как невеста нарядна кровать, глиняный пол закрыт веселыми пестрыми половичками из цветных лоскутков. Все принесла Аксюта, ее руками сделано! Красивее, чем на богачах, вышитая рубаха на нем — таких вышивальщиц, как его жена, в селе больше не найти.

Весело, дружно жили молодожены. Часто вдвоем ходили на саратовский конец, к родным Аксюты. С высоко поднятой головой шел Кирилл по улице: никто теперь не назовет свинопасом, оборванцем, а жена у него такая, что у всех молодых мужиков зависть вызывает.

Искоса, смеющимися глазами, взглядывает он на Аксюту… Идет рядом с ним нарядная, пригожая, будто королевна из сказки. В лучистых глазах и ласка и лукавство. Понимает Аксюта, о чем думает ее молодой муж.

— Господи, посмотрю на вас — хоть порадуюсь, увижу, как добрые люди живут, — говорила Параська, забежав вечерком к брату.

Она была искренна. Ей по-прежнему жилось несладко. Что из того, что у свекра десять коров, полон двор быков и лошадей да три батрака! Когда тебя едят поедом, сладкий кусок кажется горьким.

Евдоха вначале тоже было попробовала, следуя обычаю, командовать снохой, но Кирилл сразу прекратил воркотню:

— Вот что, мама! Живи в спокое. В чем сможешь помочь Аксюте по дому, помоги, но чтобы ни одного худого слова я не слыхал!