Демьян с жалостью покачал головой. Как быть? Лгать он не умел, а сказать правду — убить!

Наталья, проводив мужа, заметалась по комнатам. Ведь, убеждая мужа ехать к Демьяну, она помнила его обещание — ничего не говорить Акиму. А вот сейчас ей пришла мысль: он сам не скажет, а когда брат станет спрашивать… согласится ли деверь солгать?

Страшное сомнение, запав в душу, уже не умирало. Кинувшись в спальне перед старинным киотом на колени, она молилась жарко, просила об одном — чтоб Демьян сжалился над ними, сказал на этот раз неправду. Наталья давала тысячу обещаний, каялась в грехах…

— Почему я не заступилась за Аксюту? — плакала она в раскаянии. — Ведь знала, что лгут на нее по Павкиному наущению. Согрешила я, проклятая, по своей волюшке, не то, что тогда… — сквозь рыдания говорила она.

Сожительство со свекром Наталья за свой грех не считала — насильно заставил; не винила она себя и за обман мужа — ведь его да детей берегла. И отчасти поэтому в расстроенном ее воображении попустительство клевете ненавистного деверя на Аксюту выросло в страшный смертный грех, лишающий веры в милосердное заступничество богородицы.

— Пресвятая богородица, если Демьян пожалеет нас, я всем расскажу, какая она честная, какой негодяй Павел, как бегал он за ней еще холостым. Выпрошу у Аксюты прощение, другом ее буду, душой в том клянусь… — горько плача, клялась Наталья перед иконою.

Когда сыновья пришли из школы, мать встретила их с опухшими от слез глазами. Старший Илья, только взглянув на нее, нахмурил черные брови.

— Опять, что ль, прогорели? — спросил он.

— Нет, сынок! Только и хуже может быть. От дяди Демьяна все зависит, — ответила мать.

— От дяди Демьяна? — недоуменно протянул мальчик.

Наталья вдруг сорвалась, забыла, что нельзя детям этого говорить…

— Оболгал меня изверг Павел. Не зовите его дядей, не кланяйтесь ему, переходите на другую сторону, коль заметите проклятого. Не заступится Демьян — убьет меня отец, сам пропадет, а вы останетесь сиротами! — причитала Наталья.

Ошарашенные дети молчали.

— А где папаня? — спросил наконец старший сын Илюша.

— Уехал к дяде. Помолимся богу, чтоб дядя Демьян спас всех нас! — упав вновь на колени перед иконами, горячо зашептала Наталья.

— Спаси, господи, дядю Демьяна и покарай изверга Павла! — молился Илюша. В сердце мальчика зародилось чувство острой ненависти к младшему брату отца.

Когда, возвращаясь из города, Бостан поехал по Нуре, разыскивая аул Мамеда из рода калкенцев, он еще не знал, какие чудеса найдет там. Макота велел передать несколько слов Мамеду, Бостан так и сделал, но почему старший брат не сказал ему о том, что он там увидит? Хитрый, как лис, храбрый, как барс, Макота!

Бостан потянул повод и ткнул Каурого загнутым носком мягкого сапожка. Жеребец чуть прибавил шаг, но хозяин его опять задумался о том, что показывал ему Мамед, и больше не беспокоил коня.

Они не кочуют, сеют бидай сами, и хотя у них очень мало скота, еды хватает всем. Калкенбай на них сердится: совсем ему не работают. Ой-бай, разве это не чудо? Бостан расскажет об этом всем, кого увидит в степи. Их учил, помогал им Подор, о нем пел песню старый Джаксыбай…

«Почему Подора русский царь посадил в тюрьму? Он не любит казахов, а также и русских, которые помогают казахам…»

— Эй, джок! Куандыкбая и Калкенбая царь любит, — воскликнул вдруг Бостан. — Он им деньги платит, земли много дает…

Макота сказал: «Царь всех бедных не любит». В городе уста[7] тот, у которого ак-шаш[8], ему Бостан отдал письмо Макоты, говорил, что бедняки русские и казахи — братья, они вместе будут бороться за хорошую жизнь…

Юноша с хитрой усмешкой потрогал чекмень на груди. Про то, что здесь спрятано, он никому не скажет. Тут важная бумага, Бостан получил ее от Акшаша и отдаст другу бедняков — Макоте!

«Ах, какая хорошая сестра у Мамеда!» — неожиданно вспомнил молодой казах, и перед его взором как наяву встала Шолпан. Черные глаза девушки улыбались ему, она повернула голову, и зазвенели монеты на длинных тоненьких косах. Девушка прекрасней дочерей Куандыкбая, ей следует украсить шапочку перьями…

— Я, охотник Бостан, поймаю для тебя живого филина, Шолпан, звезда души моей, — запел юноша. Песня о прекрасной девушке незаметно для него стала песней о любимой степи.

— Как самая богатая кошма, расстелился мягкий ковыль по тебе, — пел Бостан. — Кто так красиво расшил тебя цветами? Кузнечик стрекочет, прыгая по серебряному ковру, суслик застыл у норки, любуясь тобой, жаворонок в поднебесье славит твою красоту. Ты полна жизни днем, когда греет солнце, и ночью, когда светит луна…

Бостан оборвал песню на самой высокой ноте и взмахом плетки послал своего неказистого с виду жеребчика в галоп. Нужно спешить — Макота ждет бумагу.

Слившись с конем, крылатой птицей летит степной всадник, так что воздух свистит вокруг сердитым ветром. Но зоркие глаза, подобно глазам беркута, не пропустят встречного путника на просторе степи. Одним движением повода остановит он бег коня, подъедет к путнику, обменяется приветствиями и новостями. Таков неписаный закон степей.

Бостан внезапно, рывком осадил Каурого и поехал шагом: вдали, на развилке дорог — на Нельды и Караганды, стоит повозка, запряженная парой, возле нее ходят двое русских, один — начальник, горят светлые пуговицы, другой — в сером плаще. Все эти подробности степной охотник рассмотрел на таком расстоянии, что те двое, вероятно, принимали его еще за темное пятно.

Страшно подъезжать с той бумагой на груди к русскому начальнику, но Макота велел Бостану везде соблюдать казахские обычаи, чтобы никто не догадался, зачем он ездил, и потом… надо же узнать, куда и зачем едет начальник! Бостан толкнул под бок жеребчика и затрусил по направлению к незнакомцам. Не должны знать они про быстроту Каурого и еще про то, что Бостан говорит по-русски.

Подъезжая, он внимательно осмотрел путников: есть ли ружья, пистолеты? Ничего не видно, но, может, спрятано, кто знает…

— Аманба! Ниге турсын?[9] — спросил он, подъехав к повозке.

Проезжие обрадовались ему. Человек в плаще спросил:

— Скажи, какая дорога на Нельды?

— Нимене? Урусча белмеймын[10], — ответил Бостан и стал наивно глазеть на дрожки и путников.

— Одного дурака встретили, и тот немтырь, — со злостью сказал начальник. — Стоим два часа, а тот субчик опять скроется, и ищи-свищи между вот такими олухами, — кивнул он на Бостана.

Бостану не все его слова понятны: «субчик», «олух»… Но главное он понял: «Эти двое едут в Нельды ловить кого-то, может, друга казахов Макоту, чтобы и его сажать в тюрьму, как Подора? Нужно их обмануть, послать в Караганды. Там кочевок нет. Два по три дней потеряют они, пока вернутся сюда, но как?» — думал юноша.

«По-русски, сказал, не понимаю, теперь обратно говорить нельзя…»

— Постойте-ка! Мы с этим свиным ухом на пальцах столкуемся, — сказал тот, что в сером, рябой и невзрачный собой, и пошел к повозке.

Вся кровь вскипела в степном джигите от оскорбления, самого унизительного для казаха, но он сдержался, только черные глаза полыхнули гневом.

Рябой вернулся с плеткой. Растянув ее по Нельдинской дороге, он крикнул: «Эй!» — обращая внимание всадника на плеть. Когда тот посмотрел на дорогу, проезжий заорал ему, словно глухому:

— Нельды?

— Джок, джок![11] — Бостан отрицательно замотал головой и, будто только сейчас догадавшись, чего от него хотят, радостно закричал: — Караганды джол![12] Караганды!