Дмитрий Трифонов не был профессионалом-революционером и в партийной организации состоял всего один год. В Омске, работая частным поверенным, сблизился с революционно настроенной молодежью. Вскоре он познакомился с очень молодым большевиком, его звали все только по имени — Валерианом, — и пошел за ним. Потом Дмитрию поручили вести революционный кружок рабочих-железнодорожников…

Когда после забастовки на станции начались аресты, кто-то донес, и Дмитрия тоже арестовали. Три месяца сидел в тюрьме. Жандармы требовали чистосердечных признаний, но он не ответил им ни на один вопрос. Заявив при первом же допросе, что никого и ничего не знает, протестует против незаконного ареста, Дмитрий на следующих молчал. Убедившись, что никакими мерами упрямого юриста не заставишь говорить, его под конвоем отправили в Акмолинск.

«С чего начал бы Валерьян, если бы оказался на моем месте? — спрашивал себя Дмитрий, облокотившись на стол и глядя в одну точку. Вспоминая свои беседы с другом, он искал в них практической указки: — С чего же начинать здесь?» Даже по своей специальности у него еще мало опыта — два года работы, а революционный стаж и того меньше.

«Но ведь Валерьян моложе меня на семь лет», — вспомнил Дмитрий, и ему представилось лицо друга: высокий лоб под шапкой темно-русых волнистых волос, широко открытые серые глаза, часто улыбавшиеся смелой, обаятельной улыбкой, твердо сжатые, характерные губы.

— Валерьян сильнее меня, — прошептал он. — И потом давно член партии. Его в семнадцать лет избрали уже в комитет…

Дмитрию страстно захотелось хотя бы на несколько часов оказаться рядом с другом, как тогда, вечером, когда Валерьян рассказал ему о Вере, их горячей любви друг к другу. «Трудно поверить, что у избалованной девушки хватит силы порвать с родными, с привычной роскошью и пойти за Валерьяном», — сомневался Дмитрий. После долгих размышлений ссыльный решил, что прежде всего ему следует заняться профессиональной работой: нужны средства для жизни, и будет встречаться с беднотой, к адвокату бедняки обращаются чаще богатых — то заявление написать, то письмо, грамотных мало. А там видно будет…

Когда Дмитрию пришла посылка от родных — юридическая литература, он обратился к уездному начальнику с просьбой разрешить ему заниматься частной практикой, зарабатывать себе кусок хлеба.

«Его высокоблагородие» пришел к выводу, что политический ссыльный человек смирный и ни во что не вмешивается. Возможно, в этом сыграло благоприятную роль то, что в жандармерии, по-видимому, кроме доноса, уличающих материалов не было, а также молодость Трифонова.

— Что ж, работайте, молодой человек! Адвокат в городе нужен, — благосклонно ответил он.

Дмитрий познакомился с нотариусом, служащими переселенческого управления, и первые его клиенты были посланы ими. Через новых знакомых он узнал про забастовку на рудниках и сразу ожил. «Не такая уж здесь глухомань, есть, видно, товарищи», — думал он вечерами, меряя большими шагами свою комнатку по привычке, приобретенной в одиночной камере.

Дмитрий охотно принял приглашение пойти в купеческий клуб, где собиралась потанцевать так называемая интеллигентная молодежь. Круг знакомых ширился. Осторожно, но непрестанно прощупывал молодой революционер настроения окружающих, выделяя тех, кто иронически относится к царскому манифесту и с негодованием к местному союзу черносотенцев, систематически устраивающих шествия с иконами, царскими портретами и пением «Боже, царя храни».

К весне ему удалось организовать, с ведома полиции, литературный кружок. Собирались обычно в просторном доме нотариуса. Читали стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова… Кружок был открыт для всех желающих, но в зависимости от пришедших Дмитрий читал те или иные вещи.

Однажды, когда Дмитрий прочитал стихотворение Пушкина «Деревня», дочка нотариуса Валя сказала:

— Мечта Пушкина теперь исполнилась — царь дал свободу. Правда, Дмитрий Нилыч?

Трифонов рассмеялся:

— Милая Валюша! Если царь дал свободу, то почему же я ссыльный и каждую неделю должен ходить в полицию на отметку?

Девушка покраснела. Молодежь принялась оживленно обсуждать вопрос о гражданской свободе, объявленной в манифесте.

— Нашего Витьку Осокова избили в полиции и неделю под арестом держали за песенку, — привела пример девушка из слободки.

— Вот вам еще доказательство: если кто-нибудь узнает про наш сегодняшний разговор, то посчитают, что у нас не литературный кружок, а политический, — смеясь сказал Дмитрий под конец. — И вам запретят со мной встречаться.

— Никто не узнает, — твердо заверила Валя и обернулась к своим товарищам.

Те закивали головами.

…Федулов, — а по документам Семен Гурьич Катков, — приехал в Акмолинск с обозом в конце апреля, по последней санной дороге. Ехали почти месяц. Возчики везли сборный груз для нескольких мелких торговцев. Большинство из них были не постоянные, решили разок съездить, до посева копейку заработать. У некоторых было по две подводы. С одним из таких и ехал бесплатно слесарь, помогая ухаживать за лошадьми. Он выдавал себя за мастерового, давно колесившего по свету в поисках заработка.

— Пробовал в Петропавловске устроиться, да там таких много, а к хозяевам поступать не хочу. Работают по двенадцать — пятнадцать часов, а зарабатывают гроши, — говорил он. — Какую ни есть свою мастерскую открою, хоть на хлеб с квасом заработаю, да кровь сосать никто не будет…

Вечерами, когда обоз останавливался на пикете, Антоныч рассказывал о том, как живут в России рабочие и крестьяне.

— Бывалый человек, всего посмотрел на своем веку, и послушать есть чего, — отмечали возчики.

Постепенно каждый из них поведал Федулову все про свою жизнь. Жаловались они на станичников: без стыда, без совести дерут по три-четыре рубля за аренду десятины, воз сена летом не накосишь даром…

За дорогу с их помощью Федулов познакомился с городом, в котором ему придется жить. Возчики рассказали и про частного поверенного Трифонова:

— До чего хороший парень! Приди к нему — все объяснит и, коль надо бумагу какую, без слова напишет. Сам платить станешь, так скажет: «Не стоит! Копейка-то тебе дорого достается», — восхищались они. — Вот тебе и ссыльный!

— А за что же его сослали к вам? — спросил Антоныч.

— Политический он. Против царя шел, — таинственно сообщил Митрофан Романов, хозяин подводы, на которой ехал слесарь.

— Да ведь они, политические-то, всегда за бедных стоят, говорили мне, — заметил Федулов и стал рассказывать про работу революционеров, как они глаза народу раскрывают, учат его свои интересы защищать, не боясь тюрьмы и петли…

Разговоры с возчиками Антоныч вел обычно при остановке на ночлег. Днями, когда подводы медленно двигались по бесконечной дороге, ему приходилось оставаться наедине со своими думами.

Давно у слесаря не было столько свободного времени, и как он ни старался заполнить долгие часы размышлениями о будущей работе, о товарищах, мысли, полные тоски об оставленной семье, овладели им. Всегда чуткий с товарищами, он охотно разговаривал с ними об их близких, но никогда не говорил про свою семью. Его боль и тоска — единственная свято оберегаемая тайна даже от самых любимых товарищей.

И себя обычно он заставлял забывать о ней. «Для революционера семья — рабочий класс», — часто говорил Антоныч. Но сейчас, глядя на ровный снежный покров степи, он вдруг ясно увидел свою Антонину, Тонечку, русоволосую, со светлыми бровками и ясным, задорным взглядом. Такой он запомнил Тоню с первой встречи на деревенской вечеринке.

День за днем проходила перед ним их жизнь в Питере. «Семь лет не видел семью», — думал он, покусывая обветренные губы. Детишки растут без него. Пожалуй, встретив на улице, не узнал бы. Митюшке одиннадцатый год, Анюте восемь. Тоня писала, что сынок уже ходит на завод, по дороге отца пошел, а Нюрочка помогает матери стирать…

Зажмурив крепко глаза, Антоныч вызвал в памяти лицо жены, каким он увидел его через решетку, прощаясь перед ссылкой. «О нас не беспокойся… В разлуке живем, а ближе стали. Поумнела я…» — говорила Тоня. Память сохранила мельчайшие подробности, даже прядку волос, выбившуюся из-под платка, которую Антонина несколько раз пыталась поправить рукой, но так и не поправила.