Для Петра Андреевича прошедшая зима была, пожалуй, самой тяжелой в его жизни. При всей изворотливости он не мог придумать, как заставить сельчан забыть несчастную историю с обыском, забыть, что он ездил с доносом. Если бы Карпова забрали, было бы легче. Но присланный начальником «опытный человек» за месяц ничего не добился, а там и совсем рассчитался с Дубняком и уехал. За два следующих месяца Мурашев измучился, даже похудел, думая, что потерял доверие в глазах начальства. Ведь тогда исчезала надежда расплатиться с Федором.

После появления нового «опытного человечка», тайно передавшего ему записочку от Нехорошко, Петр Андреевич ожил. Бориса устроили у Коробченко и Емельяну поручили подружить его с Кирюшкой. Идею создать свой союз, поданную Мурашеву уездным начальником, он осуществил полностью. Десятка два богатых хозяев объединились вокруг Мурашева и его компаньонов. С ними он вел откровенные беседы о Карпове.

— Возьми хоть Матюшку, Родьку аль Кирюшку, любого из них — без Федора они ноль без палочки. Объединяет он всех да ими нас потом и бьет. Заорут на сходе — и куда ты денешься: их много, глотки здоровые. Царя-батюшку и то гольтепа манифест заставила написать, шутка ли! Смеются надо мной, что за начальством ездил, да ведь село от язвы освободить хотел. Плетет он сети, хозяевам вздохнуть не дает. Гуртом и нам надо действовать. Следить за ним не переставая, с умом только. От всех не скроется…

Была и другая забота у Петра Андреевича. Старая ведьма Еремеевна нет-нет да и явится и начнет вздыхать да про свою загубленную душу вспоминать, пока не сунет ей Мурашев пятерку, а то и целую десятку. Этакая ненасытная утроба!

Совесть у бывшего начетчика была покладистая, и не напоминай старая знахарка про отравление Ниловны, он бы о покойнице редко когда вспомнил. А после неприятной встречи Марфа вставала перед глазами. Ему казалось, что она смеется над ним. Ведь без толку со свету сжил.

Кружила его и страсть к Наталье, а сделать ничего нельзя было: сын Аким дома сидит. Если на недельку в аул уедет, что толку?

Долго ездил Аким в Петропавловск, большой выгоды добился: по дорогой цене скот продал, по дешевке товар взял и с первеющим петропавловским купцом познакомился. Казалось, отец должен быть доволен, а он сурово хмурится, слова добром вымолвить не хочет.

Хитер Аким, а тут не мог разгадать загадки и решил, что мучает отца насмешка Карпова, да и об умершей матери, видно, скучает.

Легче Мурашеву стало, когда сват Антон Афанасьевич предложил Акиму ехать старшим доверенным с его гуртами в Петропавловск, после весенней ярмарки. Теперь и богатая прибыль от поездки Акима радовала его.

«Через год-два с Акимом и Натальей в город можно перебраться, — думал он, шевеля вожжами. — Демьян будет вести хозяйство в селе. Но нельзя уезжать, пока с Карповым не разделаюсь, — мелькали мысли. — Коль уеду из Родионовки, кто сумеет уследить его? Не лыком шит Федор, грамотный, вон и зятя грамоте обучил. Старшая дочь читает, а теперь, Наталья сказывала, и младшую учить начал…»

Петр Андреевич ехал в Акмолинск, чтобы оформить договор с Самоновым на поездку Акима с гуртами в Петропавловск.

В степях поздняя весна — лучшее время года. Волнами струится теплый воздух — земля еще не потеряла весеннюю влагу и парит. Солнце, ласковое, как родная мать, щедро облучает все живое, не забывая ни одну былинку. И степь покрывается зеленым ковром, будто руками искусных вышивальщиц расшитым яркими цветами.

Полянки, густо покрытые золотыми одуванчиками, чередуются с россыпями розовеющей кашки, малиновой богородской травы. Грациозные, на тонких стеблях, лиловые и голубые колокольчики то сбегаются вместе и не переставая кланяются друг другу под слабым дыханием ветерка, то гордо возвышаются в одиночестве, как часовые на посту. Соцветия черноголовки, желтые, фиолетовые, почти белые, тянутся вверх из густой травы, словно боясь, что обитатели степных просторов не заметят их между нарядными собратиями…

А обитателей в степи много. Вот камнем упал с неба ястреб, и пискнул зазевавшийся суслик или тушканчик, а может быть и перепелка. Прожужжали шмели; с венчиков цветов взлетели с тяжелой ношей осы, пчелки; затрещал кузнечик, мелькнула крылатым цветком крупная бабочка; скользнула по траве тень степного коршуна; зазвенела трель жаворонка…

Степь живет, дышит, звучит. Но путник, едущий по узкой проселочной дороге, серой змейкой ползущей среди придорожной травы, скоро перестает слышать звуки степной жизни и даже смягченные пыльной подушкой стуки конских копыт, скрип колес своей телеги. Взор его жадно впитывает радушную красоту степи, душу охватывает умиротворяющая тишина, полный покой.

…Мурашев уронил вожжи и, не замечая окружающей красы, задумался.

Петр Андреевич пытался понять, почему умник Федор не о своем добре заботится, а на рожон лезет, с гольтепой да с киргизцами возится. «Неужто их верх когда-то будет? — задал он себе вопрос. — Вон царь манифест выпускал, думу собирал. С чего бы это? Неужто испугался?» Готовясь к будущей купеческой деятельности в городе, Мурашев при случае и газетки теперь стал почитывать. У свата Самонова и Павла встречался он с разными людьми и чутко прислушивался ко всем разговорам, а оставшись один, начинал рассуждать сам с собой о политике.

«Нет, такого быть не может, — ответил он на свой вопрос. — Поманил дураков, а коль о себе много вообразили, взял да и разогнал, — вот те и Государственная дума. Веками жизнь так идет, что бедные богатых слушать должны, власти покоряться, а кто забунтует, с тем живо справятся. Вон прошлый раз мне рассказывали: прислали из Омска поверенного Трифонова, и законник, а заумничал — живо ссыльным стал».

— Но, поторапливайтесь! — подбодрил он лошадей и первый раз окинул взглядом зеленую степную равнину.

Ни спереди, ни сзади никого не видать. А тихо-то как! «Благодать божья, покой, а люди мечутся», — подумал он со вздохом. Но мысли, горячие, волнующие, вновь хороводом закружились в голове, и желание покоя исчезло.

До чего же выгодно ехать Акиму в Петропавловск! И свой скот продаст, и хоть один процент, да получит со скота Самонова. А там многие тысячи голов. «Прижимист Павка, лишнего не передаст», — деловито думал Мурашев, стараясь заслонить главное, что радовало его при мысли об отъезде сына.

— Месяца три, как не больше, нам с Натальей придется торговать без Акима, а там и осенняя ярмарка подойдет, опять, видно, уедет, — вымолвил он вслух, будто жалуясь кому на тяжесть трудов, но глаза у него заблестели и в лицо словно кто жаром кинул.

Перед глазами мелькнула Наталья, какой навсегда он запомнил ее тогда, в пляске на свадьбе Павла. Хищно оскалив рот, он изо всей силы ожег кнутом лошадей, и хотя пара сразу же перешла на крупную рысь, Мурашев, страшный от возбуждения, продолжал хлестать длинным, плетеным бичом.

— И-их ты! — дико вскрикивал он. — Пождем-дождемся…

Опомнился Петр Андреевич, уже подлетев к белым могилам. Пена падала с железных удил на песчаную дорогу, бока лошадей ходили ходуном.

Когда Мурашев вернулся из города, родионовцы уже отсеялись и огороды посадили. Весна была ранняя, люди работали усердно, беднота помогала друг другу. Пример показали супряжники. Когда кончили пахать Карпову, Егору и Кириллу, Федор с Егором остались заканчивать бороньбу и сев, а Кирилл с плугом переехал на загон Парамона. Кошкины мучились с сохой, в которую впрягли быка.

— Давай, дядя Парамон, вспашем твой клин. Хозяйка, веди коней, я за плугом пойду, а Парамон Филимонович за нами боронить да сеять будет, — предложил он.

Парамон, разинув рот, стоял, ничего не понимая, но жена уже свела быка с борозды и повела лошадей.

— Да чем же платить-то… — начал было Кошкин.

— А мы в долг не даем, — засмеялся Кирилл, — и обратно не требуем. Коль надо будет, и нам в чем поможешь.

Так и пошло. Кто отпашется, соседям помогает. Только те, что побогаче, не участвовали в круговой помощи. Они сеяли себе на своей земле и на арендованной, а вечером, собравшись возле Мурашевых, о чем-то подолгу разговаривали.