— Мать от нас ушла, — сообщил Кирилл, когда они пришли к Карповым. Прасковья, сразу же заметив заплаканные глаза дочери, всплеснула руками.

— Расскажи, что случилось, Кирюша, — попросил, став серьезным, Палыч.

Кирилл ничего не скрывал.

— На мать, дети, не очень гневайтесь, — заговорил Федор, выслушав Кирилла. — Не ее ума дело. Сваху науськали у Кондрата, воспользовались ее малоумием, а руку-то приложил Мурашев. Всю зиму молчал, около себя дружков крепил, а теперь и показал себя. Надо бы помириться вам…

Кирилл изумленно взглянул на тестя. Именно его-то мать больше всех хаяла — и он советует мириться?! Да и как? Она, поди, у дяди. Разве ее оттуда теперь пустят…

— Трудно, а придется, — ответил на его взгляд тесть. — Дело-то наше выше всего. Маша, сбегай к дяде Матвею, пусть с Матреной к нам идут. И к дяде Егору забеги, — приказал он младшей дочери.

Маша, одевшись, ушла.

— Через недельку сход соберется о земле говорить, — продолжал Федор. — Детишек прибавилось. Надо у богачей лишки взять — у Мурашева, Юрченко, Дубняка и других. Всех за собой должны мы вести, а тут разговоры пойдут, и вас и меня винить будут… Сестру твою Прасковью Николаевну попросить следует. Баба она хорошая, с вами дружит. А тебе, Аксюта, повойник-то придется надеть, шут с ним…

Три дня шла глухая борьба в Родионовке вокруг Евдохи Железновой. Матрена всем бабам рассказала, как сама Наталья Мурашева говорила ей о том, что Федор отказался выдать Аксюту за Павла. Николай Горов, разговаривая с молодыми мужиками, к месту вставил, какая строгая Аксюта в девках была и как горевал он, когда сватам отказали.

Аксюта подругам жаловалась, что наклеветали на нее свекровушке, а уж как она уважает ее, скучает об ней, и, перевязывая полушалок, показывала красивый, новый повойник.

— Я ведь пошутила, — говорила она. — Мало, что Наталья, как девка, покрывается, они вон Павла в городе у православного попа венчали, нам за ними идти нечего. Да мне и тятя не позволит простоволосой ходить…

Каким образом Параське удалось на третий день увести мать от дяди, никто не знал. Аксюта встретила свекровь ласково.

— Чтой-то ты, матушка, задержалась так? — говорила она. — Смотри-ка, какой повойник я сшила! Я уж ругала Кирюшу, что он изорвал тот. Сшила я его, — показала она, вынув из сундука кое-как стянутые куски, — пусть на смерть лежит, подвенечный-то. А про Колю и Павла зря тебе, мама, наплели. Оба ведь сватали меня, да не выдали. За Кирюшу хотел тятя отдать, любит он его, и я за него сама, мамынька, желала. Оба мы не богатые, как раз пара.

— Ты, мама, забыла, как тебя раньше Горпешка гнала? Теперь-то они ласковы, пока с сыном да снохой ссорят, а потом, как сына не будет, так и выгонят опять, — растолковывала Параська матери. — Ну, признайся: Горпина да Галька тебе наплели про Аксюту?

— Говорили, — прошептала Евдоха. — А куда ж Кирюшка денется? — спросила она. Мысль о том, что сына вдруг не станет, запала ей в голову и встревожила.

— А вот будешь худославить — возьмут да в город уедут. Кирюшка извозчиком станет работать, а Аксюта шить начнет. Вон она какая мастерица! — пугала Параська мать.

И Евдоха действительно испугалась. Ей ведь брат и так сказал: «Недельки две поживешь у нас, а там и вернешься». А как уедут, к кому вертаться-то?

— Хочешь добра, мама, — Кирюши да Аксюты держись. Галька от зависти да со зла плетет бог знает что, а ты ей не нужна, мне взять тебя некуда, а Горпешка выгонит живо, — говорила Параська. — Ведь раньше ты от нее, кроме «дура» да «полоумная», и слов других не слыхала…

И Евдоха, вспомнив все, поняла, что не на хорошее ее толкают, ссоря с единственным сыном-кормильцем да со снохой, от которой, кроме доброго, ничего не видела. В лохмотьях ведь раньше ходила… Горько расплакавшись, она поглядела на Аксюту, взглядом попросила прощения.

— Мы тебя, матушка, не обидим. Только не слушай ты наших лиходеев, — сказала Аксюта, обняв свекровь.

Евдоха осталась у сына. Целыми днями сидела она за веретенцем и думала о том, зачем же ей говорили плохое на сноху, но ничего придумать не могла.

— Палыч во всем справедливый человек, — рассуждали родионовцы, вспомнив о ссоре молодых с Евдохой.

Перед сходом к Карпову зачастили мужики со всех концов села. Только друзья Мурашева не показывались.

— Слышь, Палыч, наделы-то хотят меньшить, землю переделять, — тревожились мужики. — Что делать-то?

— Надо допрежь лишнюю у богачей забрать, поди, хватит на новые души, — отвечал Федор.

Наконец наступил день схода. Богачи и их подпевалы окружили старосту и Мурашевых — Петра Андреевича и Демьяна, остальные теснились ближе к Федору и его товарищам. На глаз было видно, что большинство тянется к Карпову.

— Вот что, мужички, я вам скажу, — начал староста, открыв сход. — За пять лет народилось у нас мужеска пола семьдесят душ. Придется с ними земелькой поделиться. Больше-то нам ведь не прирежут…

Мужики молча поглядывали на Федора.

— Дай-ко мне, Филимон Прокопьевич, словечко молвить, — попросил Карпов.

Староста взглянул на Петра Андреевича, потом разрешил:

— Говори, Федор Палыч, послушаем.

— Земли на новые души, конечно, дать надо, мужики. Без земли крестьянину жить нечем, — спокойно заговорил Федор. — Арендовать-то не всем по силам. Только, по-моему, следует, прежде лишние наделы снять, а тогда и увидим, придется ли прочие мельчить…

Мужики зашевелились, кое-кто заговорил было. Выждав, пока все успокоились, Карпов продолжал, глядя на листок, исписанный цифрами:

— Вот у моего зятя Кирилла Железнова лишний надел, можно взять его, у Петра Андреевича сразу было пять наделов лишних, да Павел выписался — стало шесть, у Никиты Степановича на внуков три надела, а внуки-то еще не родились, у Кондрата Пахомовича два лишних надела заблудились…

Он прочитал длинный список, и оказалось, что семьдесят пять наделов лишних имеются.

— Я так по справедливости считаю: нечего трогать всех, на новые души запаса хватит, — закончил он, свертывая запись. — За одним, мужики, надо и о лугах договориться. Ведь делили до сих пор по наделам. Кому землю прирежем, тому и лугов прибавим. А коли большим хозяевам покажется мало, так они в аренду у киргизов могут взять…

Минуту на сходе царила тишина, а затем начался отчаянный шум. Владельцы лишних наделов не хотели их отдавать, но против них стояли не только те, кому следовало добавить земли, а и все остальные мужики, у которых не было лишков. Кирилл в кучке молодых мужиков весело говорил:

— А что ж! Лишний — пусть берут. Правильно батя сказал. Родит жена сына, тогда и я попрошу прибавки.

Предложение забрать лишний надел у Кирюшки, из двух один, для противников Федора было неожиданным. Они считали, что это их козырь, а Федор с него начал.

— Мужики, зачем ругаться? Наше право, и никто его отнять не может, — сказал Федор, чуть повысив голос.

Ближайшие услышали и начали стихать.

— Филимон Прокопьевич, давай оформлять решение схода. Большинство хочет поступить по справедливости, — предложил Федор старосте. — Зря Кондрат Пахомович разоряется. Когда не нужно было, пахали они лишнее, мы молчали, а теперь должны отдать обчеству…

Староста поглядел на сход. Мужики стояли перед ним плечом к плечу, суровые, решительные. Ясно, что никто от себя не даст отрезать законное, коли у других незаконные лишки есть.

…Вечером Борис, сидя в хозяйской горнице, писал уездному начальнику: «Я подружился с зятем Карпова, но пока ничего особенного выявить не удалось. Сегодня на сходе за Карповым шло почти все село, отняли у видных хозяев лишние наделы, но тут он требовал по закону, ничего сделать было нельзя. За исключением богатых хозяев, Карпова в селе все любят. Попытка опозорить его потерпела крах. Он очень осторожен, поймать с поличным трудно. Буду стараться вступить в их узкий кружок. Такой есть. В него входят следующие: Кирилл Железнов, Родион Дедов, Матвей Фомин…»