Как могла узнать полиция, что Хатиз привез к ним мешок с листочками и тоненькими книжечками? Хасан велел положить его в щепки, что лежат в сарае, но Минсула закопала на огороде. А потом пришла полиция. Они искали везде, выкинули все щепки и не нашли.

Минсуле стало смешно. Как она громко кричала и ругалась по-татарски за те щепки на полицейского! По-русски плохо говорит, но понимает все, а тут притворилась, что ни одного слова не знает.

— Чего вы у нас ищете? — кричала она по-татарски. — У нас ничего нет, только двое детей. Хозяин лежит больной. Зачем швырял щепки? Кто будет убирать?

— Ну, не кричи, мамаша! Нас обманули, — добродушно пробормотал полицейский по-русски. Даже на него произвели тяжелое впечатление бедность и беспомощность семьи Хасана.

Слова полицейского она запомнила и передала Антонычу. «Но кто же им сказал?» — в который раз задала себе вопрос Минсула.

Об этом же тихо говорили и за закрытой дверью. Когда члены комитета по одному ушли и остались только приезжий и Федулов, последний сказал:

— У нас в организации завелся провокатор, — и напомнил про обыск и про сообщение Минсулы.

— Есть на кого подозрение? — быстро спросил Михаил.

— Как тебе сказать… Точных данных у меня нет, но одному человеку я не доверяю, — ответил Федулов. — Потому его здесь и не было. О получении литературы знали трое — я, Хатиз и Вавилов. Мог ли кто еще в тот день узнать? Хатиз сначала повез мешок к Степанычу. Но у него были гости. Оттуда он сразу приехал к брату, а часа через три к Хасану пришли с обыском. О перемене адреса Хатиз сказал до обыска только Константину как руководителю городской организации.

— Д-да! Подозрение тяжелое, — нахмурясь, промолвил Михаил после длинной паузы. — Ошибиться в ту или другую сторону одинаково страшно. Он про обыск знает?

— Ему сказали.

— Как отнесся к этому сообщению?

— Возмущался неосторожностью Хатиза, высказал предположение, что кто-нибудь из соседей заметил, и предложил другую квартиру, считая, что эта теперь ненадежна…

— Возможно, и так, возможно, и по-другому. О том, что комитет по-прежнему собирается здесь, он знает? — спросил Михаил.

— Нет, с ним согласились и здесь теперь встречаемся втайне от него.

— Будьте осторожны и проверьте хорошенько. Что у него меньшевистская закваска, в этом сомнения нет, но называть сразу же провокатором нельзя.

Оба задумались.

— А кто знает, кроме тебя, о посылке товарищей на рудники?

— Степаныч, Алексей и Гриша. За этих я могу ручаться, — успокоил Антоныч.

— Это хорошо! Связь со Спасским заводом надо сейчас поддерживать обязательно. Используйте вашего Палыча. Вавиловым займись сам, другим не поручай. Сюда приходите пореже, иногда вместе с Вавиловым, бывайте и на квартире, предложенной им, а вообще следует установить явку, о которой бы он совсем не знал…

— Квартиру мы найдем, а проследить за Вавиловым одному трудно. Мне кажется, надо использовать для этой цели Хатиза, он часто встречается с Константином. Можно будет прикрепить его для работы с рабочими менового двора — там бывает и Вавилов и другие служащие Савина. Кроме того, к Вавилову он теперь сам относится очень настороженно, — подчеркнул Антоныч.

— Ну что ж, тебе виднее, — согласился Михаил.

Антоныч приоткрыл дверь и тихонько позвал:

— Хатиз! Зайди сюда…

Из Петропавловска выехали на рассвете. Пара степных лошадок трусила по чуть подсохшей дороге. Первое время возчик лениво помахивал кнутом, но, увидев, что молодой седок его закрыл глаза, он положил кнут под себя и стал неторопливо свертывать «козью ножку».

«Нечего зря гнать лошадей, ехать двести верст. Все равно спит, прогулял, поди, ночь», — подумал он. Но ошибся.

Прикрыв черными ресницами глаза, юноша не спал, хотя ночью действительно ему не пришлось отдыхать, только совсем не по той причине, о какой думал старый возчик.

…Разговор с Антонычем и Хатизом затянулся надолго, но и на квартире Степаныча ему не удалось поспать. Старый казак с первой встречи, в прошлом году, проникся глубоким уважением к Михаилу и хотел обо всем поговорить с ним.

Степаныч рассказал ему про своего дружка Федора Карпова, о беседах их в течение зимы. Потом засыпал вопросами. Лишь перед рассветом спохватился, что не дал гостю отдохнуть. Юноша, не открывая глаз, улыбнулся, вспомнив, какое растерянное выражение было у Мезина, когда он говорил: «Ночи-то весенние какие короткие. Оглянуться не успели — и вставать пора!»

Поудобнее устроившись в возке, молодой путник задумался.

До родного города с широкими улицами, поросшими травой, с деревянными домиками, спрятавшимися в тени берез, акаций и карагачей, ехать двое суток, и никого и ничего не надо опасаться. Сейчас он не Михаил Большой, а Валериан Куйбышев, окончил Омский кадетский корпус и едет на каникулы домой. Он может отдаваться воспоминаниям, отдыхать. Дома ждет не только отдых, но и борьба. Ни за что не согласится он стать офицером! «Как огорчится мама!» — с болью подумал он, но немедленно усилием воли заставил себя думать о другом, радостном. Отдых необходим перед новой серьезной работой.

Тонкие, с характерным разрезом губы сложились в улыбку. Валериан вспомнил себя совсем маленьким мальчиком, учеником «маминой школы», — с десяти лет его уже увезли из любимого Кокчетава в Омск, и он начал учиться в кадетском корпусе.

Мать сидит за пяльцами в гостиной. Вокруг нее сестренки; они тоже заняты вышиваньем, вязанием кружев — рукодельницы! Брат Толя увлекся выпиливанием, а он, Воля, как звали его в семье, уткнулся в книжку, читает про Суворова и постепенно забывает про всех окружающих, не слышит даже, когда его громко зовут: «Воля! Воля!»

«Еще бы!» — улыбаясь, думал Валериан. Он же в то время считал себя Суворовым, а звали Волю.

Перед ним как будто потянулась цепочка ребят — это его солдаты. Черноглазый Касым — «адъютант» «Суворова». «Суворов» — он, Валериан. Они идут в горы, где среди леса лежат гранитные камни. Возле самого высокого он ставит караул. Стоять на часах не легко — «Суворов» очень требователен.

Игра продолжалась и тогда, когда он приехал впервые на каникулы кадетом. А вот в следующем году все пошло по-другому.

Ему исполнилось двенадцать лет. У старшей сестры Нади в Омске он получил прокламации и привез с собой в Кокчетав. Вместе с Касымом ночью сходили к «Суворовской крепости» и там, в углублении под камнями, надежно спрятали их. Маленькие солдатики-часовые теперь стояли на карауле не просто у камней.

— Я тоже хочу читать листовки, но не умею, — печально говорил верный «адъютант». Он один был посвящен в тайну.

— Ничего, Касым! Я попрошу маму, она зимой научит тебя, — утешал его Валериан. В этом году он уже считал себя не Суворовым, а революционером…

…Валериан открыл глаза и сел. Возчик, быстро выхватив кнут и махая им над лошадьми, закричал:

— Ну, заснули!

Юноша усмехнулся.

— Это и были первые шаги, — прошептал он с волнением и неожиданно засмеялся. Ему вспомнилось, как он унес потихоньку у матери моток берлинского гаруса и они с Касымом, свернув листовки в трубочки, каждую обвязали гарусными нитками, а потом разбросали под окнами и дверями домов, в солдатской казарме…

«Конспиратор!» — думал, смеясь, Валериан. Гарус выдал его отцу сразу же…

— Веселое знать, что вспомнили? — обернувшись, спросил возчик.

— Да, очень! — ответил юноша и сразу погрустнел.

Отец! Какой он чуткий, но дороги у них разные. «Это ты?» — спросил он тогда и в ответ на его слова: «Да, я!» — сказал: «Иди, мой мальчик, играй!»

Отец мог иметь серьезные неприятности из-за него…

«И сейчас папа поймет меня, поможет уехать в Петербург, освободиться от военщины, — размышлял он. — Тяжелее с мамой!»

Валериану вспомнилось, как сердилась мать, когда, начиная со старших классов, он стал говорить денщикам «вы». «Какой же ты будешь офицер?» — негодовала она. И вот офицером он никогда не будет…