— А в рассуждениях всяк волен. На то и голова на плечи поставлена, — с вызовом ответил Иван.

Мастер раскрыл рот, но Топорнин резко сказал:

— Вот что, Кривой: кричать незачем, раз ребята нашли себе место, пусть живут вместе. Свыклись давно.

Не смея кричать на смотрителя и чувствуя, что не сдержится, Кривой круто повернулся и быстро вышел из комнаты. Шахтеры переглянулись. Лукавый взгляд Исхака говорил: «Что, брат, не успели поступить, а с мастером поссорились?» Иван в ответ усмехнулся.

— Ну, устраивайтесь, отдыхайте с дороги, а завтра выходите на работу. Товарищи покажут шахты, — предложил им штейгер.

А Кривой вечером строчил очередной донос на Топорнина, разрешившего киргизцу жить в русском бараке. В этом он видел чуть ли не подрыв всех устоев.

Наутро, придя в забой, где уже работал Топорков, и посмотрев на работу нового шахтера, он бросил с насмешкой:

— Хороший шахтер, а с вонючим киргизцем возишься!

— А иди-ка ты подальше от меня! А то здесь тесно, как бы случаем кирка на тебя не сорвалась, — ответил Иван и так посмотрел на мастера, что тот попятился и злобно выругался.

— Смотри, мастер! Чтобы у меня штрафов не было! — бросил вдогонку ему Иван, поднимая кирку вверх. — А то я знал одного любителя штрафов — он так не хромал, как ты, а сразу на карачках ползать стал. В шахтах, сам знаешь, камни часто на голову летят.

Кривой не выдержал и, пятясь, быстро ушел из забоя. У него от бешенства руки дрожат, но с этим отчаюгой, как окрестил он Топоркова, решил впредь не связываться. Такой может подстеречь где-нибудь вечерком и проломить голову.

Донельзя озлобленный, Кривой спустился в третью шахту и разыскал забой Исхака.

— Ты, косая морда, сегодня же марш из русского барака! — заорал он, поднимая плеть.

Молоденький казах, работавший рядом с Кокобаевым, испуганно сжался.

— Твоя — Кривой, моя — Кокобаев, — повертываясь к мастеру, с сдержанной яростью ответил Исхак. — Плеть убери, ударишь — ответ получишь. Я умею сам бить, а они помогут, — кивнул он на соседей.

Яростный взгляд казаха испугал Кривого не меньше кирки Ивана. «Вон какой дубина, задушит — не пикнешь», — боязливо подумал, торопливо уходя. К Топоркову и Кокобаеву он больше не подходил.

А между шахтеров шли нескончаемые разговоры про храбрость новичков. В казахских землянках певец в песне называл Исхака батыром.

Андрей Лескин вечером озорно кричал в бараке:

— Здорово вы его отделали! Вот это по-нашему! А то не дают сдачи, вот он и расходится…

Красавец шахтер проникся уважением к Топоркову и Кокобаеву. Вся молодежь барака тоже потянулась к ним.

— Подождите конца месяца, он им покажет, почем фунт гребешков, — говорили кто поосторожнее.

Но месяц кончился, и как раз у Топоркова и Кокобаева ничего не вычли по штрафам. У шахтеров стали появляться мысли о том, что от мастеров можно защищаться. Когда об этом заговаривали при Топоркове, он к слову рассказывал про забастовки рабочих, вспоминая забастовку в Караганде.

— Сообща рабочим легче защищаться, — внушал он. — Тогда всего два дня побастовали и то немалого добились. А кабы дальше держались крепко, разве то бы было?

Друзья его уже знали, что они с Исхаком в 1901 году в Караганде работали.

А друзей у них с Исхаком с каждым днем становилось больше. Когда заканчивался рабочий день, Исхака земляки тянули в свои землянки.

— Пойдем, батыр, песню споешь, новости скажешь, — просили молодые жигиты, и Исхак, поужинав, немедленно уходил к ним.

Он рассказывал о рабочих депо, среди которых есть и казахи.

— Русские, казахи — все вместе, мастеров с плетьми нет, казахов не ругают, — говорил он.

Слушатели удивлялись — они никогда в русские бараки не ходят.

— Мы с Ваней друзья, вместе бараке живем, — указывал им Исхак. — Никто из шахтеров меня не гонит…

— Ты балуан[4]! — произносил кто-нибудь неуверенно, другие, подтверждая, кивали головами.

Исхак смеялся и брал домбру — песне больше верят!

Топорковым чаще других завладевал Андрей Лескин. Он жадно выспрашивал обо всем, любил рассуждать о политике.

— Вот ты, Ваня, говоришь, что рабочие в России забастовки устраивают, заставляют хозяев уступать. Так ведь они все русские, а у нас киргизцев наполовину, разве с ними сговоришься? — однажды сказал он.

— Нам перво-наперво сдружить всех шахтеров надо, Андрюша! Киргизцы такие же люди, что и мы, — ответил ему Иван. — Начальство нарочно ссорит одну нацию с другой, тем и держится. Если все бедняки, какой бы нации они ни были, заодно возьмутся, так начальникам на нашей шее не усидеть.

Андрей задумался и долго молчал. Потом сказал весело:

— А ведь правда твоя, друг! Ой, и запляшет Фелль, коль мы все откажемся в шахты лезть!..

С помощью Андрея Топорков и начал борьбу за объединение русских шахтеров с казахами.

В одну из суббот Исхак после короткого разговора с Топорковым ушел к землякам, а Топорков позвал Андрея погулять по поселку. О чем друзья говорили во время прогулки, никто из шахтеров не знал, но всем бросилось в глаза, что Андрей весь вечер больше обычного дурачился и часто кидал на Топоркова задорные взгляды.

Утром, как только кончился шахтерский скромный завтрак, Андрей взял у своего соседа гармонь. Играл он хорошо, о том все знали, и к нарам, на которых сидел молодой шахтер, сразу потянулся народ с обоих концов барака.

— Давай, друг, споем, чтоб дома не журились! — крикнул издали Иван и затянул высоким тенорком:

К нему присоединились десятки голосов, одна песня сменяла другую. Гармонист с залихватским видом подыгрывал поющим.

— Эх, поплясать хочется, да тесно тут. Айда, братва, на улицу! — весело предложил Иван.

Андрей встал, передвинул шапку набекрень и, поправив ремень на плече, двинулся к выходу. За ним повалили гурьбой обитатели барака.

Пел во всю силу легких Андрей, играя «страданья». Шапка чудом держалась у него на макушке, он с лукавой улыбкой подмигивал девушкам.

Пока вслед за гармонистом и Иваном подошли к казахским землянкам, собралось полпоселка. Исхак с друзьями вышли навстречу, за ними появились и другие.

Лескин заиграл в быстром темпе «Камаринского», и Иван понесся лихо в присядке. Махая рукой казахам, он кричал:

— Давай ближе сюда, здесь шкуру дерут одинаково — что с киргизов, что с русских!

Исхак переводил его слова по-казахски. Рабочие хохотали.

— Ай, парень, огонь! Такого никто не испугает!

Русские и казахи смешались в одной толпе. Иван вытащил на круг плясунью. Выскочили еще несколько парней. Веселье все нарастало.

Когда Андрей устал играть и гармонь смолкла, Исхак заставил спеть под домбру одного из казахов, а сам переводил песню на русский язык.

— Ишь ты, как ладно поет! — говорили старые шахтеры.

— Заходи к нам, смотри, как живем, — кончив петь, по-русски сказал певец и широко открыл дверь землянки.

— Ходи, кунак, ходи! — на ломаном русском языке приглашали казахи.

Вслед за Иваном и Лескиным народ начал втискиваться в землянку.

— Хороший хозяин и собак в таких закутках не держит! — говорили возмущенно русские рабочие, присматриваясь в полутьме.

— Сволочи! Как изгаляются над киргизцами! — возмутился седой шахтер, сосед Исхака на нарах. — Их бы самих сюда, не помогли б духи, сколь бы ни прыскались…

— У нас плохо, а здесь и совсем жить нельзя! — раздавались сочувственные женские голоса.

Казахи, понимающие по-русски, признательно улыбались и тут же переводили слова русских на родной язык.

С этих пор вечерами, на огонек, в русские бараки стали частенько заходить казахи. Воскресные гулянки в рабочем поселке стали традицией. Когда наступила теплая пора и зазеленели лужайки, все с утра высыпали за поселок. Молодежь плясала, пела песни. Боролись в обхват и на поясах. Старшие группами лежали на мягкой траве, греясь на солнышке и дружелюбно беседуя — русская и казахская речь звучала вперемежку. Администрация оказалась бессильной перед все более крепнувшей дружбой: плети из рук мастеров исчезли, они теперь отводили душу руганью да штрафами.