Месяца через четыре Топорков в воскресенье предложил Андрею:

— Ведите гулянье без меня. Я сегодня другим займусь.

Андрей понял его без объяснений: они уже давно толковали обо всем откровенно.

Когда барак почти полностью опустел, Иван пошел к маленькому домику на краю центральной части поселка, занятой домами служащих. Там в одиночестве жил Петр Михайлович Топорнин.

Шахтер застал штейгера лежащим на деревянной кровати с книжкой в руках.

«Бедно живет, — подумал Иван, оглядывая скудную обстановку. — Да ведь и то сказать: платят ему не так уж много, только что отдельная квартира. Да еще, поди, семье посылает».

— Садись, родственник! — шутливо приветствовал его штейгер, подвигая некрашеную табуретку. — Гостем дорогим будешь!

— И то, не по делам к тебе пришел, Петр Михайлович. По душам поговорить хочу, — ответил значительным тоном Иван, присаживаясь у стола.

Топорнин посмотрел на шахтера острым взглядом, потом, подойдя к дверям, накинул крючок, поправил занавеску на окне и только тогда сел против него за стол.

…Иван понравился штейгеру с первой встречи. Наблюдая за новыми шахтерами, штейгер начал догадываться, что неспроста приехала к ним эта пара. Когда до него дошли слухи, что Топорков и Кокобаев в девятьсот первом работали на карагандинских копях, он понял, почему фамилия Топоркова ему сразу показалась знакомой: ведь сам Топорнин тогда уже работал на руднике и знал о забастовке. «Значит, и на рудник за тем же приехали», — решил он.

Видя, сколько старания прилагают новые шахтеры, чтобы сдружить между собой рабочих рудника, штейгер окончательно уверился, что догадка правильна, и ему стало обидно: почему не позовут его с собой? Разве не знают, как он относится к рабочим?..

Но иногда Петр Михайлович думал по-другому. А много ли рабочим пользы от его доброты? Живет не в тех, не в сех…

При входе шахтера его охватила радость. Значит, верит ему, пришел! Захотелось поговорить о всех своих сомнениях, услышать, что же должен он делать, чтоб не даром препираться с начальством…

— Жалеешь ты, Петр Михайлович, рабочих, видим мы, — сказал Иван, внимательно глядя на штейгера.

— Да что толку из моей жалости? Вы за четыре месяца больше пользы принесли, чем я за пять лет! — с болью вырвалось у Топорнина, и, не останавливаясь, он рассказал шахтеру о своих горьких думах.

— По горному уставу хозяева обязаны рабочим давать в мокрых забоях непромокаемую одежду и обувь за свой счет. А давали когда-нибудь? Нет! А я что сделал? Ворчал — и все… — стыдясь собственной беспомощности, говорил он.

— Один в поле не воин, Петр Михайлович. Не казни себя понапрасну, — участливо заметил Иван. — Давай вместе со всеми бороться. Большая помощь тогда от тебя будет. Ты знаешь все законы, что на пользу рабочих, а не выполняются.

— С большой радостью! — откликнулся штейгер. — Только уж подскажи…

— О том не беспокойся, — усмехнулся дружелюбно шахтер. — Знаешь, что в России делается?..

Они проговорили до темной ночи.

— Проехал я за ним по всей пути, чуть не до конца. Останавливались у разной гольтепы. Да и то сказать — кому надо таких, настоящим-то хозяевам, — рассказывал Аким отцу, возвратясь из аулов.

Товару он возил с собой немного и продавал только за деньги: не торговля его интересовала. Как ищейка, выслеживал он Федора с его товарищами. В каждом ауле заходил обязательно в мазанку, где ночевали приезжие. Говорил о том, о сем с хозяевами и как бы между прочим спрашивал, какие новости слышали они от гостей.

— Гости говорили про работу. Рассказывал казах, русские молчали, — отвечали сдержанно хозяева.

Не забыли они того, чему их учил Исхак. Не верили купцу. Купец — обманщик, бедных не любит, и не хотели ему сообщать о задушевных разговорах. Зачем спрашивает? Наверное, худое хочет сделать их братьям.

— Все твердят, как один: «Русские молчали. Исхак говорил о работе», — и все тут. Может, и вправду так было? — вопросительно взглянув на отца, закончил свой рассказ Аким.

— Чует мое сердце, что неспроста были гости у Федора. Почему они прямо избу Карпова спросили? Машка бабам сказывала, — медленно заговорил Петр Андреич, что-то обдумывая.

— Хитро, хитро все сделано, не подкопаешься. Ишь молчал! А сам по-кыргизски говорит, как кыргыз. Посмотрим, что здесь начнет творить. Приедет он скоро домой, не задержится, коль так сторожится. Дуреха-то его скажет нам! — Мурашев захохотал.

Аким сдержанно улыбнулся. Последняя хитрость отца, с Прасковьей Карповой, ему не нравилась: младшего брата жалел. Сам Аким женился по любви на своей темноглазой Наталье, и до сих пор для него дороже ее никого не было. Каково было бы ему, если бы вот также манили напрасной надеждой!

Только страх перед отцом не позволял Акиму открыть правду брату. Пусть бы украдкой обвенчался с Аксютой вон в Ольгинке, у православного попа.

«Ведь вот ездил, а ничего плохого о Федоре не узнал. Посердился бы отец, да перестал: любит он Павла, хочет из него городского купца сделать», — думал Аким, сидя против отца с опущенными глазами, и вдруг чувство зависти к брату змейкой зашевелилось в груди.

Нет, не будет он из-за Павла ссориться с отцом. Вольно же ему дураком быть! Небось купцом в город ехать не отказывается — так пусть зарабатывает сто тысяч приданого. Он поднял глаза на отца и громко рассмеялся.

— Что ты? — недоумевая, спросил отец, давно уж сидевший молча, всматриваясь прищуренными глазами во что-то видимое только ему одному.

— Да чудно больно на Прасковью. Сама мужу яму копает, а потом выть, поди, будет. Помнишь, отец Гурьян сказывал…

— Ин ладно! — прервал его отец. — Не все, что знаешь, говори вслух. Слово — серебро, а молчание — золото. Понял?

— Понял, батюшка! — покорно произнес Аким и подумал: «Давно знаю, не учи! И тебе-то не каждую мысль говорю, а другим и подавно».

— Папанька, Акимушка! Обедать пойдемте, — сказала вошедшая Наталья.

В обтянутой по-городскому юбке, в белой кофточке с пышными рукавами, без повойника, с уложенными на голове венцом косами, сверх которых по-девичьи был повязан батистовый платок, Наталья, статная, румяная, с горячим взглядом темно-карих глаз выглядела очень красивой и не походила на деревенскую бабу.

Свекор улыбнулся.

— Придем сейчас, Натальюшка, — ласково ответил он.

У Акима при взгляде на жену самодовольно сощурились глаза. «Не хуже Павловой Аксютки. Чем не купчиха?» — подумал он, вставая.

Обратный путь для Федора промелькнул быстро. Изредка подбадривая Серка взмахом кнута, Федор вновь и вновь вспоминал о прокламациях, привезенных Топорковым. «Революция», — шептал он новое для себя слово. Для него в этом слове был ответ на мучительные думы в Камышинке на Волге, воплощение чаяний, появившихся в душе после бесед с Антонычем в Петропавловске. Правда — к ней тянулся он с юности. Потому от собственного шепота словно воздуха прибавлялось в груди, тело не чувствовало озноба от лютого мартовского мороза. Хотелось немедленно действовать, готовить бедняков к встрече революции, правды!

Ночь заставляла заезжать в аул, сидеть в гостеприимной мазанке, беседуя с радушными хозяевами за густым кирпичным чаем.

Федор толковал о том, что богатые, русские и казахи, одинаково живут за счет бедных. Не сами наживают богатство, а бедняки им пасут стада, доят кобыл, делают душистый кумыс…

— Дурус, дурус! — подтверждали слушатели.

Он говорил, что богачи, старые, дряхлые, покупают самых красивых девушек себе в жены, по три, по четыре, а бедняки, молодые жигиты, не могут иметь и одной жены. Хорошо ли это?

— Джаман, совсем джаман! — откликались молодые голоса.

— Придет время — бедняки, и русские и киргизские вместе, отнимут власть у богачей, тогда такого не будет. Только богатым о том сейчас сказывать не следует…

— Ничего не скажем. Купса приезжал, спрашивал — мы сказали: «Урус молчал. Исхак говорил: „Работать едем“», — ответил Федору в одном ауле хозяин дома.