— Да! — ответила Аксюта.

— Красивые, как игрушки! — восторгалась гостья. — Идите-ка ко мне! — позвала, вынув большой сверток из муфты.

Танюшка подошла смело, за ней потянулся и братишка.

— Нате-ка вам, — гостья дала детям две шоколадки и печенье. — Остальное, дочка, матери неси, пусть чаем нас угостит…

Аксюта кинулась ставить самовар, а Евдоха помогла Танюшке донести тяжелый пакет до стола.

— Скучаете по сыну-то, поди? — спросила старушку толстуха.

— Да кабы не Аксюта, и голову некуда было бы приклонить на старости, — пожаловалась Евдоха.

Аксюта, чтобы не мешать их разговору, взяла ведро и пошла из избы.

Старая Железниха рассказала гостье, как они в селе жили, да вот Оксю обижать стали зря — пришлось уехать, как сноха о муже скучает, за то и свекровь почитает, будто родную мать. Вспомнила и свата Федора, справедливый был.

— Съел его Петр Андреевич, мешал он ему, — говорила Евдоха.

— Все они, видно, Мурашевы, злобные люди, — отозвалась гостья.

— О то ж, только Демьян и человек у них, — подтвердила Евдоха.

После чаю гостья сказала Аксюте:

— Никитины мы. Анастасья Миновна зови. Слыхала про нас?

— Как же, слыхала! Большой купец Никитин, — ответила Аксюта.

— Старинные мы купцы, с капиталом сюда приехали. Нам грабить незачем, вон как зятю Самонова, — продолжала купчиха с гордостью. — На тебя зря болтают, а за что — сама пойми, не маленькая.

Аксюта опустила голову. «Все и так поняла». Анастасия Миновна посмотрела на нее цепким взглядом.

— Вижу, все понимаешь и покоряться, честь терять не хочешь. Никитиным перед Мурашевым плясать не к чему. Помогу тебе работой до лета, а там вон салотопню Липатов открывать хочет, пойдешь к нему, копейку заработаешь. Вышивать мне пока ничего не надо. По субботам приходи дом убирать. Горничным поможешь. Раз в месяц, дня по три, стирать будешь, платой не обижу. Согласна?

— Спасибо, Анастасия Миновна! Приду в субботу, — ответила Аксюта и поклонилась купчихе: приехала, все сама проверила и по-своему хочет помочь…

— Ну, то-то! А на сплетки внимания не обращай, не суши себя. Вишь, краля какая! — говорила Никитина, одеваясь с помощью Аксюты. — Кое-каким дурам я глаза открою на все. — Она вытащила сверток и подала Аксюте. — Детям пошей! Больно красивы они у тебя. Видно, отец-то их тоже красив, как ты?

— Вот его портрет, — Аксюта показала рукой на Танюшку.

— Ишь ты! Дочь в отца, сын в мать — счастливые будут, — заметила купчиха и долгим взглядом посмотрела на большеглазую, румяную девчушку.

— Прощай, бабушка! О сыне больше не горюй, сноха-то у тебя золото, а потом и внуки подрастут. В обиду вас не дадим, — сказала Никитина, прощаясь с Евдохой.

Аксюта проводила гостью за ворота.

Все тесно сдвинулись вокруг Антоныча, при свете слабого огонька лампешки читавшего письмо.

— «Друг ты мой закадычный! Не вешай головы. Не так плохи дела, как вам кажется. Оно ведь так: прихлопнет беда, как темная ночь, и человеку со страху кажется, что солнца больше не увидит, а оно обязательно выглянет», — читал медленно слесарь, вдумываясь в иносказания Степаныча.

Виктор Осоков только что вернулся из Петропавловска и привез весточку от Мезина. Тот, передавая поклоны всех друзей и знакомых, перечислял по именам уцелевших старых подпольщиков и сообщал, что у многих дети народились.

— «…А племяш Мишка далеко от нас уехал, недавно письмецо прислал: пишет — работать надо не покладая рук, детей учить, к будущему готовить, тогда дела пойдут. Вишь, его какой-то дядя Владимир учил, а он и нас учит», — прочитал Антоныч и засмеялся: ну и навострился Мезин!

Аксюта, Дмитрий и Витя вопросительно поглядели на слесаря.

— Михаил — это первое имя Валерьяна, а дядя — это Владимир Ильич, — расшифровал тот.

Все заволновались, особенно Трифонов.

Дальше в письме, все так же пользуясь иносказаниями, Степаныч сообщал, что партийная организация, хотя и маленькая, в Петропавловске сейчас есть, только она поглубже запряталась в подполье. Ищут пути в депо, надеются что Сашка, Гришин сын, поможет связаться со слесарями. Саша работает учеником у Ивана Жукова, а Савелий Коньков взял под свое начало Федотова сынишку Стеньку. У Карима есть крепкий дружок в казармах, Володька держит связь с кожевниками…

«Попади такое письмо к жандармам, пожалуй, все же заподозрили бы неладное, а там и расшифровали бы некоторых», — подумал Антоныч, окончив читать. Сложив листок в трубочку, он зажег его, и все молча смотрели на вспыхнувшее яркое пламя.

«Так и письмо это осветило для нас реакционные потемки», — подумал Дмитрий и взглянул на сидящую против него Аксюту.

Колеблющиеся отблески отражались в глазах молодой женщины, беспрерывно меняя их выражение. Задумавшись, она свела в одну линию тонкие черные брови, не закругляющиеся к вискам, а раскинувшиеся, как крылья ласточки в быстром полете.

— Для нас с вами указания «дяди Владимира» так же обязательны, как и «племянника» для Степаныча, — чуть улыбнувшись, заговорил Антоныч. — Наша задача — накопление сил, чтобы в нужный момент здесь было на кого опереться. А силы наши растут. Вот сегодня двое наших товарищей, — продолжал он торжественно, окинув ласковым взглядом Аксюту и Виктора, — вступят в члены нашей партии, ряды большевиков пополняются.

Аксюта мгновенно откинулась к стене, в тень. В расширенных глазах промелькнуло выражение счастья, а затем что-то похожее на робость, будто у нее вдруг возникло опасение: достойна ли она того, о чем говорит ее постоянный руководитель? Повернув голову к Виктору, Аксюта вопросительно посмотрела на него, словно потребовала подтверждения, что оба они оправдают надежду Антоныча — всегда и во всем быть настоящими большевиками. Виктор мягко и уверенно улыбнулся.

«Как волнуется Аксюта!» — думал Дмитрий, глядя с нежностью на правильный профиль Аксюты, заалевшую раковинку маленького ушка, трепетавшие уголки губ, и тут же осудил себя за то, что любуется Аксютиной красотой, а не думает о том, чем полны мысли его товарищей.

«Когда пришла она ко мне первый раз, плачущая о муже, закованном в кандалы, я полюбил не товарища, а прекрасную женщину, — укорил он себя. — Но я не хотел того, не думал о том, чувство захватило нежданно, — пытался оправдаться перед собой Дмитрий. Однако тут же сурово прервал оправдания: — А сейчас?..»

Он заметил, что Аксюта, прикусив нижнюю губу, с страстным волнением слушает слова Антоныча об обязанностях члена партии.

— Если потребуется отдать и жизнь за дело партии, настоящий большевик не поколеблется… — донеслись как будто издали до него слова Антоныча.

«Жизни и я не пожалею, но личное чувство берет у меня верх над общественным», — подумал Дмитрий и смущенно опустил голову.

— Мы не будем заставлять тебя, Аксюта, рассказывать о себе — знаем почти с детства. Скажи одно: не пугает ли тебя огромная ответственность, хватит ли сил на постоянный подвиг? — спросил Антоныч.

Аксюта встала.

— Все силы отдам на борьбу с врагами, ничего не испугаюсь — ни тюрьмы, ни ссылки, ни смерти, — сказала она, задыхаясь от волнения.

Хотела еще что-то добавить, но не смогла больше вымолвить ни слова, только взглянула на всех своими глубокими темно-серыми глазами, полными искренней радостью и чем-то таким, что трудно передать словами: тут была и жажда подвига, и вера в свои силы, и еще многое другое…

Когда товарищи поздравили Аксюту и Виктора с вступлением в ряды РСДРП, Антоныч предупредил:

— Только запомните: соблюдать осторожность — обязанность каждого! Сейчас провалиться, попасть в руки врагов не геройство, а предательство…

Простившись, все разошлись разными путями. Антоныч, как обычно в последнее время, проводил Аксюту и подождал, пока вслед за стуком калитки хлопнули одна за другой две двери. Слесарь опасался, как бы Павел Мурашев, почти ежевечерне кутивший в трактире Ачкаса, не сделал какой-нибудь подлости против Аксюты — тут ведь почти рядом.