Сколько же веков кормит русского человека это крошечное полюшко среди бесконечных лесов? — думает Седов. Скольким оно дало силу, ум и страсть? Не от вятичей и кривичей, похоже, досталось оно, а сотворил его беглый, униженный, но непокоренный русский человек. В том черном XIII веке, когда татарская саранча топтала и жгла по-азиатски бессмысленно и беспощадно Киевскую матушку-Русь, единственный путь спасения лежал в леса, подальше на север, где они глуше и непроходимее, той самой обратной дорогой из греков в варяги. Чтобы переждать, пересилить негодину. И взлелеять новых воинов. И отомстить наконец!

…А сколько умельцев, искусников вышло отсюда? Дед рассказывал, какой непревзойденный мастер по дереву был его отец, прадед Седова. Однажды в три дня построил церковь без единого гвоздочка. Дед клялся, что сам помогал ему. Конечно, сказка, но что-то несомненно выдающееся толкнуло к такому восторженному преувеличению. Но нет церквушки в Середке. А в Сосновке — старинная, времен Ивана Грозного. Разрушили? Вряд ли. Дед рассказывал, что изба его родителя, моего прадеда, была красоты незабываемой. Как сказочный терем стояла, разукрашенная резьбой. Один синеборский купец, известный лесопромышленник, на коленях умолял прадеда продать терем или такой же точно ему в Синеборье поставить. Деньжищи громадные предлагал. Но прадед почему-то отказал купчине…

…А вот почему дед ни разу на родину не возвращался — загадка. Объяснял, что терем в революцию сгорел, а прадед в Сосновку переселился, у людей квартировал, вскоре и умер. Прабабка же в монастырь на север ушла, там и затерялась. Стыдился в чем-то дед за родителей, скрывал тайну. А ему, мальчишке, невдомек было настаивать. Только перед смертью часто плакал дед, все прощения просил…

Они уже подошли к трактору, люди оторвались от работы, окружили их, стеснительно здороваются.

— Ну как дела, товарищи? — громко и бодро спрашивает Жгутов. — Успеете сегодня-завтра закончить?

— Не получается, товарищ Жгутов, — извинительно ответил за всех невысокий чернявый мужчина лет пятидесяти, бывший за старшего. — Вон еще сколько, — показал он рукой вокруг, — а денечки короткие да вот дождик мешает.

— Ну а когда же? — невесело спрашивает Жгутов, тоскливо подумав, что план сорван и перед областью не оправдаешься.

Очковтирательством он не занимался. Один раз против совести пойдешь, считал он, а там уже не остановишься, как с горы понесет. Сколько уже этих самых ловкачей очковтирателей хребты себе поломали. Но главное — без совести ты уже не человек, личность разрушается.

Не умел Жгутов ловчить. В деле и себе, и другим пощады не давал, однако дело-то само не очень на лад шло. Не везло, и все тут! А с чего, собственно говоря, им могло везти! Сколько еще налаживать надо!

— Ну так когда же, Зотов? — сурово повторяет он вопрос.

— Ишь ты, запомнили, — хмыкает довольно Зотов и смелеет: — По такой погоде и в три дня не управимся. Людей бы еще подбросить, тогда — может быть.

Жгутов достает пачку «Явы» и угощает мужчин. Никто от сигаретки не отказывается, даже Прохоров.

— Совхозные-то кто из вас? — любопытствует Жгутов.

Ими оказались три бабки, дед и молоденький парнишка-тракторист.

— Невелика армия, — иронично говорит Жгутов и вопросительно смотрит на Прохорова.

— Да уж точно армия, — горько подтверждает Федор Васильевич, и все смеются.

— Середкинские, что ли? — спрашивает Жгутов.

— Середкинские, середкинские, — подтверждает старуха побойчее. — Вот парнишка с трактуру — ня нашенский.

— А остальные где же?

— Остальные, милок, у лясника работают. У лясника-то лучше, — поясняет словоохотливо бабка. — Мы-ть тоже временно. Пенсию нам Федор Васильевич оформил по чести. Такому человеку разве откажешь, когда обчее дело.

— Ну ладно тебе, Варвара, разговорилась, — смущается Прохоров.

А Седов радостно думает: «К ней вот первой и приду, все порасспрошу…»

— Вопросы, просьбы есть у кого, товарищи? — заканчивая перекур, спрашивает Жгутов.

— Жалоба у меня, — решительно выступает вперед высокая пожилая женщина с плоским лицом иконописной страдалицы. — На Симакова, директора нашего. Сколько ни обещал, а ничего не делает. Несправедливо это.

— Самохина опять за свое, — говорит недовольно Зотов и отворачивается, сплюнув.

— А ты тоже повинен, Зотов, потому что я к тебе первому пришла, — не обижаясь на грубость, упрекает Самохина.

— Ну давай мели, — бросает Зотов, озлобившись. — Только с тобой и разбираться теперь. Нашла время, твою мать.

— А ты не ругайся, Зотов.

— Тише, товарищи, — урезонивает Жгутов. — Ну так что у вас за жалоба?

— Ты ишо про обои скажи, — хихикает одна из женщин.

— И скажу, — обещает Самохина. Говорит она негромко, но напористо, веря твердо в свою правоту. Ее обвинительные слова совсем не вяжутся с усталыми, серыми глазами. — Мне не тридцать копеек жалко, а обида берет от несправедливости. Квартиры у меня с Голиковой одинаковые, а она за свою платит 2 рубля 93 копейки, а я за свою — 3 рубля 23 копейки. Надо, чтобы поровну было, по справедливости. А Симаков согласен, но обещание свое не помнит. И Зотов обещал, а ничего делать не хочет. Вот потому у меня и жалоба к вам, товарищ Жгутов.

— Все ясно, Самохина, разберемся, — обещает Жгутов, едва сдерживая улыбку. «Ну надо же, о чем она, а в сути-то верно…»

— Да она баптистка! — злобно клепанул на Самохину Зотов.

— А ты не ври, чего не знаешь, — достойно останавливает его Самохина.

— Ты поосторожней, Зотов, — хихикает та же женщина, маленькая и язвительная. — Она тебя еще за оскорбление привлечет.

— А как же бы ты хотела, Клавдия?

— Тише, товарищи, — опять урезонивает Жгутов. — Неужели, Зотов, такой пустяковый вопрос нельзя было решить сразу? Симакова втянули. Зачем?

— Можно было, — соглашается Зотов, пряча глаза. — Да все недосуг как-то.

— Врешь ты все, Зотов, — обижается Самохина, наседая на него. — Вон гляделки прячешь, стыдно! Сам с Голиковой водку пьешь и все прочее.

— А тебе-то что?! — огрызается Зотов.

— А то, что она меня баптисткой прозвала, потому что я противница вашего распутства, понял?!

— Ух ты, дает! — подзадоривает Клавдия.

— Тише, товарищи, тише, — увещевает Жгутов. — Я разберусь.

— Разберитесь, пожалуйста, товарищ Жгутов, — умоляюще просит Самохина, и в ее больших серых глазах сверкают слезы горькой обиды.

Когда возвращались к газику, настроение у троих — подавленное. Жгутов говорит Седову:

— Жалоба Самохиной, казалось бы, пустяк! Отмахнуться можно. Вот Симаков и отмахнулся. Мол, что такое тридцать копеек? А за пустячной обидой — клубок человеческих отношений, и очень непростых. Самохина на что пожаловалась? Принцип нарушен! Ясно, что нарушен. Потом вскрылись подробности. Эту Голикову — наслышан я о ней уже много — на картошку не вытянешь. Она, можно сказать, чуть не притон завела. Баба одинокая, недурна собой, вот к ней и кобелятся. Совсем распустились. Ну я Симакову покажу! — грозит Жгутов. — Жаль, что в область уехал, а то бы сегодня же врезал.

А Самохиной, — продолжает он, — вдвойне, если не втройне обидно. Она вон троих детей без мужа воспитала да твердо на ноги поставила. Всю себя в них вложила. А трудно-то как пришлось! Ее личная бабья жизнь, можно сказать, на похоронке закончилась. А тут на глазах пьянство, распутство да еще и несправедливость, пусть и маленькая. Нет, Самохина не из тех, кто будет молчать и терпеть. Попробуй теперь не разберись я в ее жалобе. Она дальше пойдет — в область, в Москву.

— Хорошо это или плохо? — спрашивает Седов, не улавливая, хвалит ли Жгутов Самохину или осуждает.

— Правильно, — отвечает Жгутов. Подумав, добавляет: — Плохо, что вот такие, как Зотов, ничего не хотят решать.

Ехали обратную дорогу молча. Каждый думал о своем. На подъеме к Сосновке Федор Васильевич, вздохнув, смиренно произнес, ни к кому не обращаясь:

— Снег точно на покров выпадет.

Он разглядел свои безошибочные приметы в лесу. А лес, как и природа вообще, никогда не обманывает.