По полевой тропе от дачного поселка к станции с торжественной неспешностью вышагивал грузный пожилой человек. Его темный пиджак украшали ордена и медали. Медали вздрагивали, медно-серебряное бренчание разносилось по округе.

«Пол-Европы прошагали, полземли, — мысленно произнес Ветлугин, направляющийся туда же, но вдоль дороги. — Этот день мы приближали как могли…» Необыкновенный праздник! — думал он. — Всенародный и лично каждого. Именно каждого — независимо от возраста. И никого не надо упрашивать, обязывать, организовывать. Потому что это — долг, совесть. Радуемся и скорбим. Всенародно и лично..»

На дачной платформе было многолюдно. Выделялись, конечно, праздничные ветераны.

«Но как они, однако, постарели… Хотя что же здесь удивительного? — с грустью размышлял Ветлугин. — Ведь минуло уже столько лет!.. А время неумолимо: вот и они, победители, на жизненном склоне… Да, уходят, уходят ветераны…»

Такого паломничества в Парк культуры и отдыха имени Горького Ветлугин не помнил. По Крымскому мосту шли и шли тысячи и тысячи. В пестрой толпе, как залпы, вспыхивали, сверкая, многочисленные боевые награды. На набережной Москвы-реки было сплошное сверкание — победители!

В середине набережной — между фронтами, армиями, дивизиями — отчужденно и одиноко стояла худая женщина во всем черном. Около нее на треноге был развернут пожелтевший ватманский лист. На нем — фотография застенчивого юноши. Под фотографией неумелой рукой крупно выведено: «Кто-нибудь скажите что-нибудь о моем единственном сыне». И далее мельче: «Песчинский Вячеслав Анатольевич, 1924 года рождения. Ушел добровольцем на фронт в октябре 1941 года. Воевал под Москвой. Пропал без вести в марте 1942 года под Вязьмой». Старая седая мать — восковое морщинистое лицо, измученные выцветшие глаза…

Ветлугин остро почувствовал бесконечное, мучительное одиночество этой женщины. После развода он сам испытывал почти то же самое: опустошенность, подавленность, бесприютность. И еще — невосполнимость потери. Разводы, считал он, завершаются, как правило, вопреки здравому смыслу. Торжествует женская вздорность и мстительность. Конечно, понимал Ветлугин, когда-нибудь сын вернется к нему, узнает о его правоте, забудет мамины наговоры. Когда-нибудь… А пока тяжело все это пережить. Мучительно тяжело…

«А сколько же было душевных надломов во время войны? — думал он. — Невосполнимых потерь? Сколько трагедий? И до сих пор не забывается, не заживается. — И мысленно повторял: — «Кто-нибудь скажите что-нибудь о моем единственном сыне»!

Он ходил и ходил по набережной. Останавливался, смотрел, слушал. Как и все. Но ему было очень одиноко. И ему хотелось, чтобы рядом оказался кто-нибудь из друзей-приятелей, с кем можно переброситься словом, поделиться впечатлениями. Он перебирал в уме своих товарищей и знакомых и чувствовал, что нет, не они ему нужны. Но кто же? И вспомнил: Вадим Татушкин! Да, именно Вадик! Татушка-архивариус! Как же он сразу не подумал о нем?! И почему же еще вчера не позвонил? Они бы сейчас были вместе. Ветлугин обрадовался и разволновался: а вдруг Вадима нет дома? Что же тогда делать?

Он торопливо направился на поиски телефона-автомата. А из головы не выходила эта измученная тоской и печалью женщина, мать Вячеслава Песчинского, которой они, пожалуй, смогли бы помочь. Ветлугин знал, что уже несколько лет Татушкин увлеченно работает над книгой о пропавших без вести. И знал, что эта его увлеченность началась после того, как они вместе по слезной просьбе англичанки миссис Баррет раскрыли одну печальную судьбу.

Поезд из Лондона в Веймут прибыл поздно вечером. Перрон был одновременно и причалом. Прямо против вагонов светился огнями большой корабль. Путешествие на остров Джерси из железнодорожного в морское переходило без всяких осложнений. Однако накануне в Ла-Манше штормило, и случились неполадки в машинном отделении: отплытие отложили до трех часов ночи.

Ветлугин решил не томиться в душном салоне корабля, а побродить по ночному Веймуту. Кроме того, ему хотелось есть, и, зная, что китайские ресторанчики, в нарушение английских традиций, работают далеко за полночь, отправился поискать один из них.

Из темной дали моря дул напористый мартовский ветер, пронизывая насквозь. Продрогнув на набережной, Ветлугин торопливо свернул в узкие улочки торгового центра. В этот поздний час они были пустыми. Ненужно сверкали витрины магазинов. Залетавший ветер ошалело гнал сухой мусор, вертел под ногами. В стороне от торгового центра Ветлугин наконец набрел на улицу, где сосредоточились пивные, рестораны, кафе. Все они уже были закрыты, но китайский ресторанчик «Золотой лотос» продолжал работать.

Внутри было накурено, очень тепло, даже душно. Почти за всеми столиками сидели. За круглым столом в центре развязно шумела компания юнцов. Они распивали пиво из банок, беспрерывно курили, гоготали, громко рассказывая скабрезные истории. Все они были наружностью и одеждой на один манер, как солдаты, — короткая щетинистая стрижка, кожаные черные куртки на «молниях». Но они не были солдатами. Может быть, принадлежали к мотоциклетной братии «ангелов смерти», но вернее всего, к «фронтистам», членам английской фашистской партии Национальный фронт. Похоже, им хотелось скандала, а еще больше — драки.

Ветлугину хотелось тишины, тепла, вкусной пищи. Он задержался у входа, раздумывая, остаться или уйти. К нему быстро направился невысокий китаец с плоским пергаментным лицом, на котором застыла усталая улыбка. Он предложил крошечный столик в полутемном уютном углу наискось от стойки. Ветлугин снял пальто, повесил на вешалку и проследовал за китайцем. Усевшись спиной ко всем, и прежде всего к злонамеренным юнцам, он почувствовал себя легко и отъединенно. Он заказал суп из акульих плавников, тонко порезанную свинину с жареным луком, а также бутылку португальского вина «Матеуш-розэ» — плоскую, с широкими боками, как платье светских дам восемнадцатого века. Он любил это слегка шипучее, слегка сладкое и слегка пьянящее вино. У юной китаянки, принимавшей заказ, было нежное, совсем детское лицо, но уже по-азиатски непроницаемое. Она быстро принесла вино и суп. Искоса взглянув на него — так ли все? — и не обнаружив в его глазах неудовольствия, безмолвно исчезла за бамбуковым занавесом.

Китаец, встретивший Ветлугина, видно, был хозяином. Он напряженно стоял за стойкой и сквозь узкие щели глаз кинжально-остро следил за юнцами. Он, конечно, ожидал от них пакости, скандальной выходки. Вот они начали бурно обсуждать — с вызовом! — довольно сомнительную книгу о сети китайских ресторанов в Англии. Китайские рестораны существуют во множестве, буквально во всех английских городах — больших и малых. Существуют десятилетия. И десятилетия во всех этих городах китайские общины ведут замкнутую жизнь, никак не смешиваясь с англичанами. В Лондоне по воскресеньям, когда китайские семьи во всей своей многочисленности выходят на улицы, центральный район столицы, Сохо, напоминает миниатюрный Гонконг. Автор книги бил тревогу, называя китайские общины «гнездами шпионажа», а китайскую систему ресторанов — «сетями шпионажа». Ветлугин читал рецензии на книгу во многих газетах; рецензенты, как правило, отвергали шпиономанию автора, который, кстати, оказался человеком крайне правых взглядов.

— Мы в гнезде шпиона! — вдруг визгливым фальцетом крикнул один из юнцов с ватно-припухшим личиком.

Хозяин мгновенно схватил телефонную трубку, стремительно дважды прокрутил диск и тревожно прокричал:

— Полиция! Полиция! Ресторан «Золотой лотос». Группа клиентов затеяла беспорядок. Беспорядок!

Юнцы быстро, по команде, встали, намеренно опрокидывая стулья. Тот, визгливый провокатор, двумя руками поднял переполненную окурками пепельницу и высыпал на белую скатерть. Двое других торопливо принялись поливать кучу пивом. По скатерти расплывалось желто-черное пятно. Самый длинный, заржав по-лошадиному, бросил на стол в насмешку несколько медяков. Один за другим, в затылок, они затопали рысцой к выходу. Последним — вприпрыжку, обернувшись к залу свирепым, бульдожьим лицом, — уходил самый крепкий: в руке у него был охотничий нож.