Да-а, тогда-то она впервые подумала, что таким он и останется — неудачником! Да, именно тогда она, коренная москвичка, осознала, что он-то — из Еропкина! Что же от него ждать? И так высоко вознесся! Но в городе-то этого мало. А в столице — тем более. И Рюрик Михайлович прав: у каждого свой потолок возможностей. И нечего обижаться, незачем гневиться. Поэтому-то ее Афоня замкнулся, сник, молчит, принялся «бегать» на природу — то по грибы, то на лыжах, и все не с семьей, а в одиночку. А куда от себя-то убежишь?

Ну не вышел в большие артисты, думала Тамара, так развивайся по другим линиям — по административной, по партийной. Слава богу, биография незапятнанная, рабоче-крестьянская, да и умом не обижен. Становись большой персоной, добивайся больших окладов. А то ведь стыдно на заводе отвечать: как успехи Валентина? Ха! Успехи! Какие там успехи! Сплошные неудачи!..

Да-а, давно уже она разуверилась в нем. И ничего светлого не видит впереди. Ах, о чем только она не мечтала, когда выходила за него замуж! Как подруги ей завидовали! Валька — будущий артист! Знаменитый артист Колядкин! Триумфальный праздник жизни! Ох, наивная, глупая девчонка…

А теперь что? Что теперь?! Молчание, недомолвки, вранье, отчуждение. В прошлом году Гартвин предложил ему стать директором театра. Подумать только: директор театра! Отказался! Видите ли, он — артист. Какой, к черту, артист! Десять слов текста и пять минут на сцене! Таким артистом всякий может быть! Она сама была такой артисткой в заводском драмкружке. Как ни убеждаешь — слушать не хочет. Деревня! С места не сдвинешь! Вон превратился в комок нервов. В истукана! В посмешище! Афоня и есть! И как отрезал — ни полслова касательно театральных дел. Силой — и то не вытянешь…

Ну как же тут не скандалить? А его, Афоню проклятого, ничем не проймешь! Запрется в ванной комнате, бормочет что-то перед зеркалом. Роли разучивает, ха! А теперь приспособился ватное одеяло стелить в ванне. И блаженствует, как на кушетке, кум королю! Да еще воду в умывальнике включит, чтобы телевизор не слышать. Почитывает, декламирует… Ну погоди! Вместо того чтобы помочь по хозяйству, он, видите ли, делом занят. Каким делом, Колядкин? Кому оно нужно, это твое дело? Тебе одному! Устала бороться, Колядкин, надоело. Хватит! Разъезжай по гастролям, торчи на съемках, хоть по месяцу домой не являйся. Словом не упрекну…

А чего теперь-то упрекать? Раньше ревновала, искала доказательств измен, а теперь и этого нет. Впрочем, ей и самой это стало не нужно. Да, года три как не нужно… А он, похоже, догадывается. Ну и что?! Она работает в большом коллективе, и почему же никто не должен обратить на нее внимание? Что она, уродина? Или старуха? А то ведь и в старуху превратится, и ничего запретного не узнает. А какой же женщине не хочется быть обожаемой? Нет таких! Вон инженер Мироничев просто с ума по ней сходит, требует, чтобы разводилась. Ха! Легко сказать — разводись! А дочки?..

Интересно: когда же Колядкин догадался об этой ее связи? Вероятно, тогда, когда мать неделю жила, а она вроде бы в командировку уезжала. Ха! Аборт делала! Да неудачный, чуть не загнулась… Он понял. Разве от этого лицедея что скроешь? Он все по роже видит… Хорошо, что тогда промолчал, а то бы расстались. А может быть, и лучше бы было?

В дверь позвонили. Тамара бросила возиться с грибами, пошла открывать. Заглянула в комнату: Колядкин спал, запрокинув голову на спинку дивана. Кто же это так поздно? — тревожно подумала она. А вдруг Понизовцев?! Она торопливо одернула халат, взбила волосы.

— Кто там?

— Свои, — ответил уверенный мужской голос.

Она открыла дверь.

— Ой, Костя! А я так и думала. Сколько лет, сколько зим!

— Да лет десять, — сказал Понизовцев, протягивая ей букет пышных георгин.

— Ой, спасибо. Ну заходи же, заходи! Колядкин! Костя пришел! Ну дай я тебя рассмотрю. Возмужал, заматерел. Ну настоящий кинорежиссер. Молодец, Костя, молодец! Ну раздевайся же! Колядкин! Проснись наконец! Костя к нам пожаловал! Сколько лет, сколько зим, — и растерянно, и восхищенно говорила Тамара, жадно рассматривая Понизовцева, в котором и по внешним признакам угадывалась солидность положения, прошлые и настоящие успехи. Когда-то он ей тайно признавался в любви, а ей было и радостно и страшно такое слышать, и просто немыслимо сознавать, потому что тогда она любила Колядкина.

Понизовцев снял дорогое кожаное пальто и остался в сером спортивном пиджаке, черных брюках и красном свитере, с низкой горловиной, над которой возвышался голубой воротник рубашки. Высокий, жилистый, лицо худое, с резкими морщинами на лбу и по щекам, с крепким, костлявым подбородком, выдвинутым чуть дальше нормы, — все подчеркивало твердый, решительный характер. Только глаза — по-мальчишески веселые и чистые — выдавали сердечную простоту, доверчивость и какую-то стеснительную незащищенность.

— Ну ты молодец… молодец, Костя, — восхищенно повторила Тамара и грустно подумала, что теперь-то уж ей не услышать тайный лихорадочный шепот. — Ты совсем не постарел. По-моему, даже помолодел.

— А ты, Томочка, хороша, как всегда, — весело, радостно сказал он.

— Ну уж куда мне! Вон смотри, какие бока отъела. Старею, Костя, старею, — принужденно засмеялась она.

— Любимые женщины никогда не стареют, — искренне, без всякой иронии произнес он.

В коридор вышел заспанный Колядкин, тер пальцами глаза, как бы изгоняя остатки сна, протянул руку:

— Здорово.

— Здравствуй, Валентин.

— Значит, что-нибудь случилось, — утвердительно сказал Колядкин.

— Ну вот: ты сразу плохое подумал, — запротестовал Костя. — Будто бы мне просто так нельзя повидать вас.

— Конечно, Костя, конечно, — поддержала Тамара. — Валентин такой нелюдимый стал, никого в гости не пригласит.

— Так бы просто ты сегодня не пришел, — упрямо продолжал Колядкин. — Давно уже вы все забыли дорогу в этот дом. А здесь, как видишь, ничего не изменилось.

— Пора бы давно изменить, — язвительно вставила Тамара.

Понизовцев обезоруживающе улыбнулся:

— Я вот тут кое-что прихватил. Ну а остальное, Томочка… — и он развел руками.

— Я вам сейчас, ребятки, котлет с картошкой и грибами нажарю, — обрадовалась Тамара. Все вдруг вернулось к забытой счастливой молодости. — Дайте только переоденусь. И скоренько все приготовлю.

— Вот это да! Ну как всегда! Как раньше! — весело, искренне восклицал Понизовцев.

И как раньше — сколько лет, сколько зим! — сидели Колядкин с Понизовцевым в «большой» комнате — не то гостиной, не то спальне, на старом, местами продавленном, раскладном диване, покрытом, правда, уже не плюшевой накидкой, а клетчатым шотландским пледом. На том самом диване, на котором когда-то подолгу, за полночь, они спорили и мечтали о своей будущей жизни в искусстве. И на котором супруги Колядкины проводили и дни и ночи уже пятнадцать лет. Понизовцев бегло осмотрел комнату: мало что нового добавилось в ней. Но, как и раньше, было уютно и чисто. «Честная бедность», — подумал он не без жалости к Колядкиным. Конечно, живут от зарплаты до зарплаты. И в мыслях сердито обратился к Гартвину: «А знаете ли вы, уважаемый Рюрик Михайлович, как живут-существуют ваши артисты?!»

— Почему Гартвин так тебя не любит? — напрямую спросил Понизовцев.

— Не любит, говоришь? А за что любить-то? — Колядкин помрачнел. Заговорил о другом: — Значит, Тимохин меня предал. Впрочем, что нынче стоит нарушить честное слово? Даже клятву? А потом: что это — зависть? подлость? Я еще днем все это почувствовал… вычислил.

— Что вычислил? — удивился Понизовцев.

— То, что не достанется мне главная роль в твоем фильме. Ну а раз ты упомянул Гартвина, то на роль председателя он рекомендовал Семибратова. Олицетворение силы, мощи. Не так ли?

— Ну, в общем так. Откуда ты знаешь?

— Я ничего не знаю. Просто догадываюсь. Но почему же ты не настаивал? Ты же постановщик! Впрочем…

— Погоди, Валя, — решительно перебил Понизовцев. — Во-первых, это мой первый самостоятельный фильм в Москве. Сам понимаешь, какая ставка, и ссориться в открытую с Гартвином, если он…