Теперь Рэй уже спешил на дискуссию. Он без конца повторял «sorry», объясняя, как ужасна безработица с моральной точки зрения, — «представь, Виктор, себя без дела!». Необходимо создать комитет активных действий, говорил Рэй, наметить проведение марша, возможно, составить петицию правительству — «ты же понимаешь!». Они договорились, что Рэй заедет к Ветлугину сразу после встречи с Маркусом и Стивенсом, и он умчался на своем юрком «мини-остине».

На следующий день Ветлугин, конечно, тоже подъехал к кафе «Белый лебедь» в условленные четыре часа, к чаепитию. Дэвид Маркус и уже знакомый Ветлугину подтянутый джентльмен с рыжеватыми усами и ледяными голубовато-серыми глазами — да, это был Хью Стивенс! — пришли без десяти четыре и заняли угловой столик у фронтального окна. Стивенс сел в угол, откуда у него был хороший обзор улицы и, естественно, всех посетителей кафе. Взгляд Стивенса скользнул и по синему «форду», и Виктор понял, что ему надо отъезжать и выбрать для парковки такое место, которое не просматривалось бы Стивенсом, но сам бы он мог видеть Маркуса и Рэя Грейхауза.

После нескольких повторных кружений по путаным, кривым улочкам он такое место нашел. В витрине «Белого лебедя» уже сидел большой неуклюжий Рэй Грейхауз. Выражение лица у него было задумчиво-серьезное, голова чуть склонена влево: он достаточно скучно, но вежливо слушал Стивенса, не притрагиваясь к своей чашке чая. Всем своим видом он показывал пропавший интерес к дневникам Купреева, один раз даже взглянул на часы, как бы дав понять, что торопится. Дэвид Маркус беспокойно крутил лысенькой головкой, улыбался Рэю, что-то убеждающе ему говорил, размахивая ручками, но Рэй едва на него посматривал, не меняя на лице скучно-серьезной мины.

«Не переиграл бы», — беспокойно подумал Ветлугин, решив, что теперь ему лучше уехать со своего наблюдательного пункта, чтобы второй раз Стивенс его не заметил, к ждать Рэя на квартире, являющейся и корпунктом.

Не успел Ветлугин вскипятить чайник, чтобы выпить полуденную чашку чая с молоком, к которой он привык за годы жизни в Англии, как приехал Рэй.

— У нас есть очень хорошо, — сказал он по-русски. Среди своих бесконечных хлопот он еще успевал изучать и русский язык!

— Мистер Грейхауз, я готов подумать, что вы проявляете самоуверенность, — с улыбкой отвечал Ветлугин, пожимая протянутую руку.

— Нет, мы есть выиграл, — самодовольно сказал Рэй.

— И что же вы есть выиграл? — рассмеялся Ветлугин.

Рэй перешел на английский. Он возбужденно рассказывал, что их план в точности осуществлен. Стивенс очень заинтересован в публикации дневников Купреева — «сам понимаешь!». К Грейхаузу Хью Стивенс как будто проникся доверием. Рэй довольно рассмеялся.

— Сегодня утром он лично звонил в фирму «Экшн Букс лимитед» и разговаривал со мной. Моя секретарша умная девочка, — похвастался он. Продолжал задумчиво: — Однако, дорогой Виктор, мистер Стивенс серьезный противник. Знаешь, что он мне открыл при встрече? Я поражен, что он этого не скрывает…

Грейхауз сделал паузу, желая, чтобы Ветлугин стал торопить его вопросом об «открытии», но тот сдержанно ждал.

— Я удивлен его откровенностью, — тянул Грейхауз. — Думаю, это его большой просчет. Что же ты меня не спрашиваешь?

— Я жду, Рэй.

— Ах, так ты умеешь ждать! Ну, слушай: Хью Стивенс в годы войны служил в британской разведке! Как тебе это нравится?

— Это интересно, — сдержанно ответил Ветлугин.

— Хью Стивенс служил в морской разведке. Он участвовал в конвоях и бывал в Мурманске и Архангельске. Немного говорит по-русски.

— Интересно, — сказал Ветлугин.

Рэй перешел на русский язык:

— Они были очень рад, что я знай на русский язык. Мистер Стивенс сказать, что это есть симпатично.

Ветлугин улыбнулся, но не стал поправлять Грейхауза. Они сидели на кухне и пили чай. Виктор выложил на стол всю закуску, которая была в холодильнике. Грейхауз очень любил сидения в кухне — по-простому и, как он считал, по-русски. Конечно, это резко отличалось и от английской чинности «иметь пищу» в гостиной, и от расчетливости «английского стола». Ветлугин знал, что и Рэй, и другие его знакомые англичане любят русское хлебосольство: что есть — все на стол, всегда его ждут. Разочаровывать их в этом никогда не следует.

— Мистер Стивенс мне признался, — самодовольно говорил Грейхауз, — что он ждал появления советских агентов.

— Так и сказал? — удивился Ветлугин.

— Так и сказал, — подтвердил Рэй. — Ты же понимаешь, насколько испорчены мозги англичан антисоветской пропагандой.

— Разве он до сих пор связан с разведкой? — спросил Ветлугин.

— О нет! Он ушел из армии сразу после войны.

— Но, может быть, связан?

— Тогда не стал бы он об этом говорить, — убежденно ответил Рэй.

— Да, конечно, не стал бы, — согласился Ветлугин.

Грейхауз рассказал, что дядя Стивенса занимался антикварным бизнесом и просил племянника скупать в Архангельске и Мурманске старинные вещи и иконы. Потом этот бизнес перешел к самому мистеру Стивенсу, и он сделал на русских иконах, когда они вошли в моду, большие деньги. А теперь он хочет нажиться на «преследуемой русской живописи».

— Дорогой Виктор, — говорил Рэй Грейхауз, — все это бизнес. Понимаешь, деньги! А политика дает хорошую рекламу.

— Однако, Рэй, будет ли Стивенс писать воспоминания? О том, когда и где он скупал иконы и картины и как вывозил их?

— Нет, Виктор, не будет, — твердо сказал Грейхауз.

— А тебе удалось что-нибудь узнать о человеке, который знал Купреева?

— Неудобно было, Виктор, — покачал головой Рэй. И пояснил: — Я ведь разыгрывал потерянный интерес.

— Да, конечно, — согласился Ветлугин.

— Но я приглашен на открытие выставки в четверг, — продолжал Грейхауз. — Мистер Стивенс обещал меня познакомить с этим таинственным человеком. Кстати говоря, и третью тетрадь он вручит только в четверг.

— Кто же это может быть? — задумчиво размышлял вслух Ветлугин.

— Ясно, дорогой Виктор, что этот человек не может быть хорошим, — философски заметил Грейхауз.

— Может быть, он появится во второй тетради? — спрашивал себя Ветлугин.

— Возможно, Виктор, — подтвердил Рэй.

Уже неделю живу в Мисхоре и удивляюсь морю. Какое непостоянство цвета! Глазами жадно схватываешь, а рука не торопится, в опаске. А какое восторженное отдохновение души! Брожу по парку — и все смотрю, смотрю море! Иду к причалу, где людей погуще, с непонятным пристрастием вглядываюсь в лица, будто ищу какое-то откровение (видно, влияние Кости). Много, с удовольствием ем, попиваю винцо; читаю — в который раз! — «Княжну Мэри». И сплю — сразу, с легкостью, без сновидений. И ощущение странного освобождения, будто готовлюсь к какому-то особому деянию. А делать — ну ничего не хочется. И знакомиться ни с кем не хочется. И встречу с Варенькой откладываю на потом, когда стану сильным в убеждении и решимости, окрепну духом.

Почему в своих мыслях я теперь называю ее Варенькой? Разве мы всегда творим идеальный женский образ? В одиночестве — очаровываемся, влюбляемся, в общении — разочаровываемся, рвем; так ли это? Но вопросы вечно от ума, а в сердце иной свет, иное тепло. Умом любить невозможно, да и незачем. Любят сердцем, душой. А без любви жить нельзя, иначе засохнешь, состаришься. И я уже люблю Вареньку, но боюсь ее придуманности, встречи с ней. И вот тяну — наблюдаю море, лица; сплю, читаю. Ах, забыл упомянуть Ай-Петри, удивительную гору Ай-Петри, с вершиной, похожей на рыцарский замок, с каменной осыпью цвета золы, нависшую над Алупкой…

Печорин, думая о Вере, с редкой для него душевностью признается: «…и я ее не обману: она единственная женщина в мире, которую я не в силах был бы обмануть».

Что такое любовь? Сколько раз в жизни мы спрашиваем себя об этом. Что это — томление или просто вдохновенная близость, так сказать, сумасшедшая страсть? Наверно, и то, и другое. Любовь — это жизнь в вечном стремлении к единству. И к телесному соединению, и к слиянию душ! Любовь всегда духовна!