Шоссе пошло на длинный прямой подъем вдоль золотисто-зеленого сосняка, и впереди, на самом гребне, величественно возвышался огромный белый собор. Манька знала, что за собором они свернут направо и каменистая дорога станет спокойной, хоть и с рытвинами, и тогда она даже сможет побежать трусцой до самой колокольни, что в центре Давыдкова. Но в гору по склизкой грязи ей было идти тяжко, и она задрала голову, вопросительно кося на Ивана глазом.

— Ну что тебе, Манька? Тяжело? — понимающе спрашивает он и умело, быстро соскакивает на землю.

Он идет по кромке асфальта, ведя ее в поводу. Манька подвигается уверенно и энергично, даже обгоняя Ивана, натягивает повод, как бы подсказывая: давай-ка побыстрее взберемся к собору, а уж там я постараюсь. Иван топочет сапогами по асфальту, глядя себе под ноги, и не обращает никакого внимания на проносящиеся мимо машины. Ему все равно: пусть хоть давят! Он ни о чем не думает. Только одна мысль и застряла в голове: «Что ж делать-то теперь?»

Он слышит, как стремительно прошуршали шины легковой машины, видит, как впереди резко тормозит черная, сверкающая на солнце «Волга» и круто сворачивает на обочину, преградив ему с Манькой путь. Он оборачивается — нет ли сзади машин? — всматривается, шагая боком, слышит:

— Здравствуй, Иван.

Он остолбенел. Перед ним у черной «Волги» стоит Петр, одетый в темно-серый костюм и голубую водолазку. Высокий — на полголовы выше Ивана, светловолосый, стройный. Красивый, как мать. И значительно моложе своих тридцати девяти лет.

Петр со скептической улыбкой разглядывает брата. В прищуренных холодноватых глазах — ирония.

Иван так и стоит — растерянный, онемевший. Ему стыдно за себя — за свою телогрейку, сапоги, трехдневную щетину. И даже за Маньку — старую клячу. Вообще за всю свою неудачливую жизнь. Жаль только ему, что сорвался план встретить Петьку с достоинством. И конечно, не восхищаться его успехами, подобно Светке, а кое-что самому сказать. Из того, о чем он думает, — про нынешнюю деревенскую жизнь, про Семку Пантыкина и вообще. Обидно, что все теперь переиначивается. «Но что поделаешь?» — думает грустно Иван. — Вечно все не так». Из машины вылез неуклюжий, коротконогий шофер — в плаще и шляпе. Он приземист, с щекастым лицом, толстый. Взглянув снисходительно на Ивана, принимается тщательно протирать стекла, ходя вокруг «Волги» враскачку, как дрессированный медведь.

— Вижу, Иван, ты не рад встрече, — говорит Петр.

— А значит, неожиданно, — выдыхает Иван. И тут же без робости, даже с вызовом заявляет: — Ты вот что, Петька: в избу за картошкой приезжай попозднее. Часика через два. У меня, стал быть, дела. Я вот с ней, — Иван кивает на Маньку, — смотаюсь в Давыдково, а потом возвернусь. Вот тогда ты и подваливай. Мешка два дам.

— За какой картошкой? — удивляется Петр, продолжая мирно, со снисходительной улыбкой разглядывать брата.

— Как — за какой? — не понимает Иван. — За моей. У Семки-то в совхозе не уродилась.

— А мне не нужна ни твоя, ни его картошка, — пожимает плечами Петр.

— Чего ж тогда Светка вчерась прибегала? — досадливо спрашивает Иван. — Звонишь им по телефону, а теперь не нужна.

Петр недоуменно разводит руками:

— Не понимаю, что у вас здесь происходит?

— А ничего не происходит! — сердится Иван. — Только твой дружок Семка задумал сносить деревню и ставить город. Как в Москве хочет жить!

— Ну и что ж здесь плохого? — опять недоумевает Петр, не понимая Ивановой логики.

— А ничего хорошего! Ты хоть напоследок загляни в родительскую избу. Все вы теперь в начальники выбились. А ты в избу загляни! Забыл, трын-трава, как сопливым по лавке ползал?! И все хныкали с Гришкой: «Ивань, дай калтошки! Хлебца дай! Аблочко дай!» А теперь, значит, сытые, трын-трава!

— Что с тобой, Иван? — досадливо произносит Петр и оглядывается на шофера, который невозмутимо трет стекла, делая вид, что ничего не слышит.

— Ты, Петька, и к матери на кладбище съезди, — требует Иван. — И к отчиму своему, к Болдыреву, который вам с Гришкой свою фамилию дал и в люди вывел. Поклонись им. А то… того… зазнались, трын-трава!

— Ну что с тобой, Иван? Ну что ты так? Обо всем как-то сразу, — примирительно говорит Петр. И в его словах, в голосе, на лице уже нет и капли той снисходительности, иронии, а тем более высокомерия, которые были первоначально. Наоборот, появились смущение, растерянность, подчинительность, то давнее и почти забытое, что всегда существовало и у него, и у Гришки по отношению к старшему брату.

А Иван командует:

— Ты вот, значит, что, Петька. Езжай сначала к Семке Пантыкину. Значит, шефствуй над ним. Потом на кладбище. А уж апосля ко мне. Понял? А то у меня дела. Вот освобожусь, тогда и встренемся. А пока, значит, до свиданьица.

Иван уверенно взбирается на сонную кобылу, поддает ей решительно каблуками под брюхо, чтобы веселее трогала. Манька недовольна, обиженно мотает головой, но берет с места бодро. Она с безразличием и презрением обходит «черный домик» и его двух хозяев, которых громко ругал Иван. И уже натужно тянет в гору, к вершине, где белокаменный собор, чтобы около него наконец свернуть на тихую и короткую дорогу в желанное Давыдково.

Наталья обрадовалась приезду Ивана, но особенно ее девчушка:

— Ой, дядя Ваня! А Манька где? — и бросилась во двор.

Наталья засуетилась:

— Ну чего в дверях стоишь? Проходи!

— Натопчу я.

— Да, что ли, не уберу? Есть хочешь?

— Петьку встретил. Начальник! А шофер у него важный и в шляпе. Ходит как медведь. Ему бы сзади барином восседать, а Петьке — впереди, за рулем.

— А у нас вчерась собранье было. Директор говорит: завтра шеф приезжает — Петр Михайлович Болдырев. А меня кто за язык дернул: не Ивана ли Окурова братан? А он мне: да, да, твоего любезного саботажника. Чего это он так, Вань, озлоблен-то на тебя?

— Подзатыльники мои помнит.

— Так нельзя же на людях! А сам в открытую с вашей Светкой крутит. Утром-то Колька заезжал, тобой интересовался. А от самого попахивает. С утра-то! И на машине. Страшно-то как, Вань.

— Чего передал-то?

— Ничего. А глаза у него, Вань, злые, горят. Далеко ли до беды?

— Ты, Наталья, мне денег дай. Петьку надо встретить. Ну значит… того… красиво. В понедельник Гугин расчет дает. Тогда и отдам.

— Да уж ладно.

— А ведь ликвидирует нас Семка Пантыкин, слышь?

— Ох, господи! За что же? Вы-то не в его подчинении?

— Губернатор! А оно как? Объявилась власть — с печки слазь.

— Вань, ну ты не переживай. У тебя же руки золотые. Пантыкин вчерась говорит, вот бы кому картофелеводческую бригаду возглавить. Он тебя ценит.

— Нужна мне его цена… трын-трава! Уеду я отсюдова, уеду!

— Погоди, Ванечка, — просит жалостливо Наталья. — А то я как же? Погоди чуток…

Иван сидит за столом, глубоко задумавшись. Наталья возится в кухоньке, готовя ему поесть. Впервые за последние годы Иван всерьез подумывает, что опять придется покидать родные места. А куда ехать-то? Опять на Кольский полуостров? Там на стройке его, правда, уважали. Бывало, даже на Доске почета висел. До неуживы…

Ивану вспомнилась дочь, с которой он расстался, когда ей было тринадцать лет. А теперь уже невеста. Болью защемило сердце: ни разу не написала, мать не позволяет. С Анной, его женой, у них всегда были нелады. В конце концов она спуталась с бригадиром маляров Степкой Крыловым и уехала с ним на новую стройку — благо их везде хватает. Долго слала ему ругательные письма, требуя развода. А он ими растапливал свою чугунную «моську». Теперь, видать, развели: последняя судебная повестка пришла года два назад из Мончегорска. А что с дочерью? Работает или учиться поступила? Ничего не знает Иван. А жаль: дочь он любил. Из-за нее только и жил с этой змеей, ее матерью. Нет, Степке Крылову он не завидует, наоборот — всесветно сочувствует: Анна его сразу под себя поддавила, вермишелью сделала. Живут! А у него с ней не заладилось спервоначалу. Она тоже пыталась взять над ним верх, а он не поддался. Она зудела, гнала его на левые заработки, а он не шел. Ему в деревню хотелось вернуться, нарожать детей, а она на аборты бегала, как на репетиции самодеятельности. Там вот, на этой самодеятельности, и снюхалась со Степкой Крыловым, плясуном. А как же он с ней тринадцать лет прожил?! История! Ведь не поймешь, не объяснишь…