Они даже ставили в школе «Ревизора»! Но он, Колядкин, играл не Хлестакова, а городничего. Так решила Таисия Федоровна. Хлестаков больше сам по себе, говорила она, а городничий — центр произведения, он задает тон, и от того, как он будет действовать на сцене, зависит игра всех остальных. Откуда она могла знать секреты сцены? — думает Колядкин. Действительно, если бы он тогда играл Хлестакова, то просто бы выпал из спектакля и ничего бы у них не получилось. Хлестакова играл заносчивый красавчик десятиклассник Владлен Горкин, сын главного агронома, и делал это плохо, без всякого понимания, одни лишь слова произносил, и все с пафосом. Как ни странно, Хлестакова не очень-то воспринимали. А вот за городничим и его присными следили жадно. И он, восьмиклассник Афонька Колядкин, стал в Еропкине знаменитым… А Анну Андреевну играла Любка Коротухина, Люба-Любочка… »
Спасибо, Таисия Федоровна, светлой памяти!..
Да-а, все Еропкино ходило смотреть их «Ревизора». Причем многие неоднократно. А Игнатий Упрошайлович Горесветкин посетил все спектакли и восхищался больше всех… Еропкинские же старухи, улыбнулся Колядкин, уже после первого представления принялись авторитетно утверждать, что Гоголь, «однако ж, точно-точно, вот те крест, был здешним барином, видный такой, высоченный, дак еще в цирлинде, и сам театру имел, в особняке-то…».
8. Сказ об актрисе
Ох и путанна, своеобычна деревенская молва! Но театр действительно существовал в барском особняке. И действительно сюда мог заехать Гоголь. Спускался и поднимался вот по этой лестнице — п о э т о й! И любовался их просторами. И, возможно, плавал в лодке по Торьве мимо Еропкина… Даже если он здесь не был, все равно он нам близок, все равно он н а ш, Николай Васильевич Гоголь!..
А тетушка Прасковья-добруша-Никитична говаривала ему, что он-то, «видать, в прабабку Софью пошел, в актрису. Да ить тебе-то она прапрабабка! — восклицала, удивляясь, тетушка. — Правда-правда, истинное слово»…
«Так вот, — рассказывала она, — барин, по преданию, сам наезжал в село, отбирал самых-пресамых наикрасивых девок. Значит, служить ему на театре, в актрисах. Одни-то горько кручинились, а другие с охотой стремились. Софья-то, прабабка, та из тех была, которые стремились. Очень уж, сказывали, сама себе нравилась. Ну и то правда: красавицей уродилась — статная и белолицая, с глазищами большими, как небо. Посмотрит — и будто привяжет к себе. Еще-то и я ее помню. Почти до ста лет жила. Так…
Барин любил ее. А когда помер, то наследники его имению разделили, театру ликвидировали, а актрис всех разогнали. Вот и явилась Софья в село — ни девка и ни баба, а так, одно слово — актриса. Да еще барыню из себя изображает, под зонтиком ходит. Ну, на ее счастье, мельник овдовел, к ней посватался. Да недолго замужество длилось. Мельник-то на своей мельнице надорвался и помер, как и барин. И осталась она с единственным сыном, с нашим дедом, значит. Да ить, малец, он тебе прадедом будет. Правда-правда, так…
Ну и что же тогда? Работать она не хотела. Все книжечки читала да с зонтиком прохаживалась. Значит, мельницу продала, капитал в губернский город свезла, для проценту. Надел, который от мельника достался, старшим братьям уступила, за долю. И жила себе припеваючи, без нужды. Ну вот…
А когда сын подрос, то исть наш дед, дядья ему надел вернули и настояли, чтобы сам хозяйствовал. Тут противоречие вышло. Она-то хотела его в студенты определить: всей силушкой из мужиков вытягивала, в коммерческой школе учила, во Владимире. Но дед не до учебы охоч оказался, а до земли. Оно конечно, влияние дядьев сказывалось. В общем, они верх над ней взяли. Ну она их и прокляла, до смерти и не простила. Так-то…
Дед толковым получился хозяином, зажиточным. Двух выездных лошадей держал, тарантаску. В тарантаске ее возил, чтобы отщипывала от капиталу-то на хозяйство. Так…
Детей у деда было четверо: трое сыновей и одна дочь. Значит, старший — Иван. По его линии твой отец Афоня и ты. Средний — Никита. Это — мой родитель. Третьего, Ильюшечку, господь бог во младенчестве прибрал в ангелочки. Четвертая, значит, — Мария. Та замуж за мещанина в Суздаль выдана. Там от нее у нас родни много. Ну вот…
Прабабку Софью помню древней старухой. Мы ее боялись, ведьмой звали. Злая и вредная была. Ни внуков, ни правнуков на дух не принимала. Бывало, сидит у ворот скрюченная, морщинистая, как кора, и дырявый зонтик в клешнях держит. Энтот зонтик ей и в гроб поклали. Так-то, Валёк, знай да помни притчу своего рода».
Ох, сколько притчей-историй выслушал он в детстве от своей тетушки Прасковьи-добруши-Никитичны. Сколько поучений, примет, заговоров — всего-то и не припомнить теперь. Только зачем же ты, милая тетушка, сожгла себя? Зачем же такую мученическую смерть надумала? Ведь не случайно пожар случился, не случайно…
Колядкин смотрит туда, где на склоне крутобережья виднеются несколько деревянных изб, а за ними, на вершине, — пять панельных двухэтажек, из тех первых, экспериментальных, с плоскими крышами. И не дома вроде, и не бараки… Нет, в таких пристанищах, думает он, родословные не завяжутся. Так и останутся приютом кочующих сельчан. Эх, до чего же ты дожил, Игнатий Упрошайлович? До града Еропкина! И теперь, перед близким отчетом вечности, втемяшил себе в голову совхозный театр завести. Замучил просьбами. Но зачем, Игнатий Феоктистович?!
Колядкин присаживается на ступеньку, закуривает. Курит он редко: когда сильно волнуется. Зачем вспомнил наши спектакли в школе? Или мерещится барский театр? Или хочешь возродить, странно сказать, театральную традицию Еропкина? Отчего вдруг? Отчего на пенсию не уходишь, товарищ Горесветкин? Ведь давно пора — уже и так называемый средний возраст позади. Неужели не надоело руководить? Неужели не устал, а? Ведь и подходящ-то был для старого деревянного Еропкина. Для тех людей, по крайней мере. А из них — один остался! Всех если не пережил, то переработал. Всех, всех — до единого!
Не будет больше старого Еропкина, грустно думает Колядкин. Никогда не будет! Порвалась связь времен. Человеческая связь… А будет — и есть уже! — новое, панельно-каменное. Не город и не село, а между — агрокомплекс. И люди будут — и есть уже! — между городскими и сельскими. На земле, а не крестьяне. Рабочие, а с пашней да скотом. Пусть… Жаль только старозаветную жизнь. Идиллия! Хоть никогда такой и не была… И старозаветных тружеников — их трудолюбие и совестливость, их обряды и преданность родине. Жаль! Таких людей уже тоже больше не будет. Как отец и мать, как славная тетушка Прасковья… Жаль! Правда-правда, истинное слово… Эх, тетя Прося! Сгубило тебя и Ванечку новое Еропкино. Безжалостным оказалось к вам…
Ну вот, говорит себе Колядкин, расскажу-ка сказ-притчу о старом Еропкине. А что? Почему бы и в самом деле не повспоминать?
9. Притча о врачевании зубной боли
Жили-были престарелая тетушка, дочь крестьянская, ее взрослый сын Ванечка, деревенский дурачок, и умная, добрая корова Марфуша. Жили они в старой избе с теплым хлевом на краю села. Часто к ним захаживал мальчик по имени Валёк. Он любил их всех троих, а они все трое любили его.
Тетушка была очень добрая, и поэтому все ее звали Прасковьей-добрушей-Никитичной. Она работала в колхозе и еще занималась врачеванием. Тетушка рассказывала Вальку, что видит всех людей насквозь. Вот почему она может их лечить от разных болезней, если только они ей верят. Верить тетушке нужно было обязательно. Однажды она вылечила Валька от зубной боли.
Как это было? У Валька с детства болели зубы. А той осенью разболелись так нестерпимо, что он не мог ходить в школу. Он даже выл от боли, катался по полу и бился головой о стенку. Таблетки, которые давала фельдшерица, совсем не помогали. Тогда мать послала его к тетушке, дав рубль. Валёк еще тогда не знал, что тетушка — знахарка.
Прасковья-добруша-Никитична встретила Валька, как обычно, ласково и приветливо. «Что с тобой, Валёк? Отчего плачешь?» — «З-зубы болят… н-нестерпимо», — прохныкал он и протянул ей скомканный рубль. Деньги она приказала спрятать в карман и потом вернуть матери, а сама все смотрела, смотрела на него, и так неотступно, вроде внутрь заглядывала. Ему даже страшно стало, он оглянулся, но — никого. И тут вдруг Ванечка напрягся, вскочил с лавки и наступает осторожными шажками в угол избы, что-то руками от себя отталкивает, гневится: «Фу!.. фу!.. пошла!..» Валёк задрожал, хотел дать дёру, но тетушка строго окликнула: «Стой, малец!» А сама к Ванечке подошла, прижала к себе и сильно надавила пальцами в живот, под ребрами. Ванечка тут же расслабился, вздохнул и виновато заулыбался. Он тогда тоже болел: у него были осенние приступы. Валёк хоть и знал об этом, но тогда так испугался и так себя зябко почувствовал, будто в колодец ледяной упал. Он весь дрожал, и зубы у него часто-часто стучали.
