Зазвонил телефон. Эн Стивенс протянула ему трубку. Это был ее муж Хью Стивенс. Он извинился, что отсутствует, предлагал подъехать к нему. Грейхауз отказался, сославшись на занятость. Он, конечно, мог побывать у Стивенсов, но счел, что лучше будет, если перед их встречей Ветлугин прочтет и третью тетрадь Купреева. Копия третьей тетради была в галерее. Рэй и Хью Стивенс условились встретиться в субботу, в два часа тридцать минут. Стивенс настаивал, чтобы с ним пришел и его консультант-переводчик: необходимо всем вместе обсудить возможную книгу. Именно возможную, потому что Грейхауз не скрывал своих сомнений.

— Почему вы все же сомневаетесь в такой книге? — спросила Эн Стивенс, когда Рэй положил трубку. Она смотрела на него с холодным вниманием.

— Коммерческий риск, — коротко ответил Рэй.

— Тетради Купреева можно сократить, не так ли? — с усмешкой спросила Эн Стивенс. — Вам нужно самоубийство? Подведите к этому, — цинично посоветовала она.

— Каким образом? — удивился Грейхауз.

— Вам очень дорога истина? — иронично спросила Эн Стивенс. — Или коммерческий успех?

— И все же?

— Допишите пару абзацев. Об этом никто, кроме вас и нас, знать не будет.

— Я так понимаю, что мистер Стивенс готов описать свои приключения по приобретению картин Купреева? — отвел разговор в сторону Рэй.

— Я не думаю, что он это сделает, — твердо сказала Эн Стивенс.

— А кто же? Эдуард Александрович?

— Какой Эдуард Александрович? — насторожилась она. — Ах, Эдя! Однако вы хорошо вчитались в дневники Купреева, мистер Мэтьюз. Нет, Эдуард Александрович не имеет никакого отношения.

— А кто же тогда?

— У нас есть человек, хорошо осведомленный о художественной жизни Москвы, — загадочно сообщила Эн Стивенс.

— Кто же это?

— О, мистер Мэтьюз, не пытайте. Мы лучше обсудим все это в субботу.

— Хорошо, миссис Стивенс, — скучно согласился Грейхауз.

Она протянула ему фотокопию страниц третьей тетради Купреева и каталог картин художника, изданный к открытию выставки.

— Такого издания Купреев никогда бы не дождался на родине, не правда ли? — сказала она с ехидством.

— Сколько вы собираетесь заработать на продаже его картин? — вопросом на вопрос ответил Грейхауз.

— Спросите Хью, — холодно посоветовала она.

Они расстались вежливо, с улыбками, но с неприязнью и недоверием друг к другу. Должно было быть наоборот: все-таки у них затевалось партнерство. Но Рэй Грейхауз не понравился миссис Стивенс, и в конце встречи она не особенно это скрывала. Он же ушел озадаченный и сердитый, с чувством, что прикоснулся к чему-то опасному. И он вдруг понял, что эта женщина готова пойти на все во имя поставленной цели. Ему вспомнилось: «Вам очень дорога истина? Или коммерческий успех?» И он подумал, что она более коварный противник, чем сам мистер Стивенс, а тем более Дэвид Маркус.

Ветлугина дома не было. Рэй написал ему записку:

Мне привиделся дьявол. Я закрыл глаза, и из-за далекого горизонта он вдруг быстро стал ко мне приближаться. А за моей спиной — высокая кирпичная стена. И никакого спасения! И все сумрачно, тревожно вокруг.

Дьявол был волосатый и громадный, как горилла. И лицо горилье — плоское, с вздернутыми ноздрями, а жуткие огненные глаза сверкали молниями. Я был совершенно беспомощен перед ним, совсем маленький, распятый на стене. Я в страхе ждал, когда он начнет меня раздирать. Из него прямо-таки перла злобная ненависть. О пощаде невозможно было даже помышлять.

Я не мог разжать веки. А когда я их разжал, или мне это подумалось, потому что я с ужасом осознал, что ослеп, ничего не вижу, я понял, что мне пришел конец. Но именно тогда вспыхнул яркий свет, очень далеко, за горизонтом, будто где-то там взорвалась, раскололась звезда и свет заструился в мою сторону, и вдруг я увидел Вареньку в ярко-белом платье, летящую мне на спасение. И я забыл о дьяволе, а она уже невесомо шагала по кирпичной стене, надо мной, и становилось светло. Вокруг открылись зеленые холмистые дали. И, испуганный светом, гориллоподобный дьявол (или кто там еще?) задрожал, застонал и вскачь с топотом понесся прочь, превращаясь в точку, в ничто.

Мне было так радостно, я встал на колени, моля Вареньку спуститься вниз, но она отрицательно мотнула головкой. «Но как же, — спрашивал я, — как же я заберусь на такую высокую стену?» — «Очень просто», — сказала она и начала уходить. «Но как же, как же?!» — в отчаянии кричал я. «Просто умри», — спокойно сказала она, и на лице ее была необыкновенная улыбка. О боже, она вся светилась, и свет вокруг шел именно от нее. Как я сразу не сообразил? И она добавила: «Только торопись, Алеша. Я скоро уйду насовсем, и мы уже не встретимся». — «Варенька! Варенька!» — кричал я отчаянно, но она уже улетела, прощально махнув рукой, и все быстро меркло, сгущаясь в темь.

Отчаяние! Какое отчаяние! — уже ничего нет в жизни. Когда любишь, то светла душа твоя. Угас свет — Варенька… Угас свет жизни…

Все существует в трех периодах: рождение (становление) — расцвет — угасание. И никто никогда не знает, как долго протянется тот или иной период.

Ко мне приковылял патологоанатом Тамил Хосородков.

Тамил — человек без плоти. С детства его пожирают страшные болезни. Сначала это были костный и легочный туберкулез, а теперь — неизвестные. Он как сухая травинка. На него невозможно смотреть: кажется, на глазах сломается. Но, несмотря на болезненную хрупкость, кисти рук у него большие, с сильными, нервными пальцами. Кисти как клешни. Передвигается Тамил неуверенно, с трудом и очень медленно, опираясь на легкую алюминиевую палку.

Голова с плоским болезненно-желтым лицом прямо вдавлена в криво поставленные плечи, торчащие остриями костей. Похоже, у него сзади горб, но спадающая чернь волос прикрывает изгиб. Глаза коричневатые, очень печальные. Когда в них заглядываешь, а они сразу примагничивают, то исчезают все уродства Хосородкова. А если его тяжелый, пронизывающий и недобрый взгляд застывает на мне, я испытываю скованность, подчиненность. Я чувствую, будто мою душу распахивают настежь. Я начинаю что-то лепетать и смотрю на себя со стороны, будто раздваиваюсь на два существа — одно в подчинении, а другое осуждающее, все видящее, но бессильное остановить первое. Я все думаю, как мне избавиться от этой придавленности. Пожалуй, единственное — не смотреть в его гипнотические глаза.

От общения с ним порой мне становится страшно. И все равно меня к нему тянет. Не столько потому, что он эрудит и как-то по-особому, со свободной проницательностью, рассуждает обо всем — и в этом мире, и даже за его пределами, а потому, что нас соединила Варенька. Не знаю, как случилось, но я ему во всем исповедался. А он без улыбки — у него нет улыбки — скрипуче мне сказал, что любит ее всю жизнь.

Хосородков повел меня в свое жилище — комнату в бывшем княжеском особняке, где живет персонал загородного санатория для инфарктников (у меня, правда, не инфаркт, но с сердцем совсем плохо — невроз плюс ревмокардит), и надо было видеть, как мы плелись: я — задыхаясь, а он — живым трупом. Нас встретила крошечная собачонка — японский шпиц, черненькая, тоненькая, как и он, и с ужасно печальными выпуклыми глазками. Тамил достал фотографию — да, семнадцатилетней давности, четвертый класс в детском алупкинском санатории. На ней слева от строгой, сидящей закаменело учительницы светленькая, радостная Варенька и мрачный, такой же, как и теперь, Тамил. Тогда им было по десять лет. С тех пор он ее любит.